Александр Сивинских - Открытие Индии (сборник)

Он пожал плечами и пробурчал под нос:

– Ну, и чёрт с ним. Спятил дедок, с кем не бывает.

Однако идиотские пророчества косого не шли из памяти; хуже того, начинало казаться, что старик, быть может, и впрямь мистическим образом проведал некую истину о будущем.

Когда двадцать пятого декабря 1979 года советские войска перешли границу Афганистана, Виталик ещё сомневался в правоте слов Николая. Сомневался и тогда, когда буржуйские спортсмены во главе с американцами отказались приехать на Олимпиаду-80. Он колебался даже когда начали умирать один за другим генсеки и члены Политбюро.

Когда повалили Берлинскую стену, Виталий Кольцов поехал в Перековалиху и поджог остов бывшей школы – и без того почти разрушившейся. Когда случилась Беловежская пьянка, он попытался отравиться димедролом; его вывернуло после седьмой таблетки, несмотря на принятое загодя противорвотное. Когда расстреливали из танков Белый Дом, он шагнул с балкона девятого этажа. Проезжавший в этот момент под балконом грузовик вёз поролоновую крошку. Кольцов отделался сотрясением мозга, которое впоследствии стало причиной развившегося косоглазия. Он упросил отца посодействовать и записался контрактником, когда началась первая Чеченская компания. После ранения в левую руку (кость срослась плохо и почти перестала сгибаться, что было особенно заметно при ходьбе – отмашка стала как у Буратино) его комиссовали; но, в общем-то, уцелел ведь – да вдобавок кое-что подзаработал.

Сейчас он обитает неподалеку от злосчастной Перековалихи, в лесу; служит не то егерем, не то лесничим. Ни радиоприёмника, ни телевизора, ни телефона у него нет. Он уверен, что когда начнёт рушиться небо или из ям в земле хлынут стаи железной саранчи, узнает о том и без посторонней помощи. А наблюдать подготовительные этапы этого безобразия Виталий Романович считает делом пустым и раздражающим.

Он неженат и нелюдим. Зато у него живёт роскошный сибирский кот Николай, отменный охотник и мурлыка, и две собаки: поджарый, мускулистый кобель-доберман и неказистая толстенькая сучка-дворняжка. Сёма и Тинка. У Кольцова имеется слабость: он чрезвычайно любит наблюдать, как Сёма трахает Тинку.

Щенков топит в ведре.

Волосы 9000

Плакатик на подъезде жирно обещал: «ВОЛОСЫ от 9000».

Алекс механически потрогал затылок. Хвостика, конечно же, не было. Свежая щетинка кололась. Свои семь с половиной штук (которые росли, дожидаясь гильотинирования, лет пять) он уже просадил.

Холодная капля скользнула за воротник. Алекс вздрогнул от омерзения и повторно набрал код – глубоко вдавливая кнопки и фиксируя каждое нажатие. Замок звякнул – не то чтобы одобрительно, но и без той нотки злорадного торжества, с которой он реагировал минуту назад на неверный порядок набора. У конструкторов замка, видимо, было циничное чувство юмора и некоторый музыкальный слух.

Или, что вернее, у Алекса начинались глюки. Das Glück – счастье по-немецки. Что немцу хорошо… Ау, Антон Павлович! Он дёрнул тугую дверь.

– Подождите! Подождите меня, пожалуйста!

Опять та девчонка. Он узнал по голосу. Не голос, а какой-то дребезжащий писк. Между прочим, девчонка была явно к нему неравнодушна. Скрывать свои чувства она не умела. Да, похоже, и не собиралась. «Отодрать её как-нибудь, что ли? В особо извращённой форме», – сердито подумал Алекс, придерживая дверь, но девчонка благодарно улыбнулась, показав мелконькие зубки, и стало понятно, что покуситься на подобное сокровище способен только законченный секс-маньяк. Алекс себя таким не считал.

– Какой этаж? – буркнул он в лифте.

– Нажимайте свой пятый, мне выше, – прогнусавила девчонка, складывая дурацкой расцветки зонт.

Коза надувная. Этаж помнит.

Алекс ткнул закопчённую кнопку, повернулся и, пока лифт не остановился, тяжёлым взглядом изучал влюблённую в него козу. Впрочем, на козу она походила меньше всего. Разве что, и вправду, на надувную. Короткое бочкообразное тельце, щекастенькая прыщавая мордочка и – ноги. Колесом. Или аркой. Казалось, что они росли у девчонки не оттуда, откуда полагалось, а наспех и без особого старания были прилажены по сторонам туловища. Впрочем, коса у неё была роскошная – что да, то да. Русая, с платиновым отливом. До ягодиц. Толстенная.

Когда лифт, лихорадочно задрожав, остановился, и двери начали разъезжаться, девчонка вдруг выпалила:

– А меня Ванда зовут!

– Твои проблемы, – ляпнул абсолютно невпопад растерявшийся Алекс и поспешно, не обернувшись, сбежал от случившегося позора.

Чёрт, чёрт и чёрт! Его, ещё недавно главного ловеласа всего потока (по крайней мере, так считали ребята; разумеется, он никого не разуверял) клеила в лифте маленькая прыщавая уродка с кривыми ногами! Если кто узнает…

Конечно, узнавать было некому. Теперь некому.

Алекс сбросил в прихожей мокрые кроссовки, уронил на них пакет с конспектами и прошлёпал прямиком в комнату. По жуткому «натуральному» запаху «Соснового бора» он определил, что родители снова подсылали к нему Настюшу. «Навести порядок в Сашином свинарнике». Он резко отдёрнул тюлевую занавеску, выдрав край из зажимов-«крокодильчиков» (блин!), распахнул окно и хлопнулся на аккуратно застеленную софу.

И тут его начало корячить. Мелкая внутренняя дрожь и мятная гадость внизу живота, которые не оставляли с самого утра, выродились, наконец, в жуткую, выламывающую суставы, конвульсию. Конечности трясясь и сплетались, мышцы судорожно вспучивались, твердели, затем наступало секундное расслабление и всё повторялось снова. Брюшину, казалось, всасывало под рёбра промышленным насосом на 200 МПа, о котором только сегодня рассказывал на «гидре» доцент Херовский. Было плохо. Даже хуже, чем вчера и гораздо хуже, чем раньше. Он терпел. Знал, что первый припадок недолог. Должен быть недолог – нанометровые крошки ассемблеры и дизассемблеры всего лишь примеряются перед тем, как шарахнуть по-настоящему. Когда отпустило – внезапно, неожиданно, – он поковылял к зеркалу. Вообще-то среди «наших», «опрогрессивленных», это было признаком дурного вкуса и всячески порицалось, но Алекс больше не был «нашим». Он был предателем и тем-кто-не-возвращает-долги. Изгоем.

В зеркале отразилась жалкая, тощая до отвращения тварь. Жёлтенькая, с чешуйчатой кожей рептилии, змеиными глазами и нелепым реденьким хохолком на яйцеобразной макушке. Хохолок был из радужных, переливающихся пёрышек. Алекс повернулся, стягивая штаны. Может, хотя бы хвост?..

Вместо хвоста болтался какой-то морщинистый отросток – гнусная пародия на сравнительно крупное, но вялое мужское достоинство. Совсем как в той, позавчера прочтённой «готической» повестушке о демоне, вселившемся в юного художника.