Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

Она заглянула в видоискатель своего фотоаппарата с объективом длинным, как банка для теннисных мячей, и передала его мне, не снимая ремешка с шеи. Мы впервые оказались так близко после того, как неловко обнялись при встрече, но теперь это продлилось дольше, и я ощутил запах шампуня, которым она пользовалась в последний раз, и мыла, а под ними — аромат, принадлежавший только самой Лорелее, до этого момента забытый, запертый в глубинах моих воспоминаний, внезапно воскресших; такой эффект могут оказать только запахи. Для человека, пытающегося не оглядываться на прошлое, я как-то слишком уж хотел, чтобы мне снова стало девятнадцать и я смог кое-что сделать иначе.

Вот как можно пытать, не прикасаясь и пальцем. Просто отобрать что-то хорошее и позволять лишь вдыхать его запах.

— Почти на самом верху, — сказала она. — Над буквой «Т» в названии.

Теперь я увидел. Чем так притягивали Лорелею неухоженные личности на крышах и прочих высоких местах?

— Маркус говорит, оно там уже четыре дня.

— Маркус? — переспросил я.

— Ты с ним еще познакомишься.

Я опустил фотоаппарат обратно ей на грудь, и вместе с ним упало что-то у меня внутри. Не такое воссоединение я себе представлял.

— А хочу ли я вообще знакомиться с Маркусом?

— Это не то, о чем ты думаешь, — сказала она. — И не отвлекайся. Настоящая проблема — она там, наверху. Четыре дня — разве это не кажется тебе поразительным? Маркус говорит, что оно перемещается с места на место, но не уходит. У Фиби есть прибор ночного видения, они проверяли ночью.

О. Еще и какая-то Фиби. С ней я, наверное, тоже познакомлюсь.

— Я понял, вы все зачарованы алкашом-аутистом, который хорошо умеет лазать по стенам.

Лорелея пихнула меня локтем.

— Перестан-н-нь. Ты ведь знаешь, что это не так. Я не поверю, что ты не смотрел мои фотографии, а если ты их смотрел — я знаю, что ты способен соединить несколько точек.

Разумеется. Я уже об этом думал. «Я на 99,9 % уверена, что это демон». Разве не этим занимаются все те, кто снова начинает встречаться после четырнадцати лет разлуки?

Лорелея сделала несколько кадров, но проворчала, что они не получатся, потому что для съемки на таком расстоянии, с объективом, предназначенным для фотографирования диких животных, нужен штатив. Она опустила фотоаппарат, фыркнула, а потом посмотрела на меня так, словно оглядывалась сквозь дверной проем, до которого я еще не добрался, — в надежде, что я войду следом, в страхе, что я этого не сделаю. И — отчетливее, чем за все то время, что мы здесь провели, — я увидел в ней жертву, наркоманку, душу на осыпающемся краю обрыва, из последних сил старающуюся не упасть.

— Давай зайдем внутрь, — сказала она. — Осмотримся.

* * *

Сейчас, когда я это вспоминаю, мне хочется думать, что прежде, чем войти туда, я долго спорил: мы что, старшеклассники, которые в субботу вечером прокрадываются на футбольное поле с упаковкой пива? Но, подозреваю, я уже тогда поддавался воздействию ее сфокусированного безумия.

— Большинство зданий, где они поселяются, закрыты. Как тот торговый центр, — говорила она, пока мы пересекали стоянку. — В таких местах света немного, а мне не хочется подбираться ближе, чтобы использовать вспышку, да и вообще, они, когда слышат, что ты подкрадываешься, прячутся или сбегают, прежде чем ты до них доберешься.

Забавно. Я никогда не думал, что демоны бывают трусливыми.

— А вот места вроде этого стадиона — открытые и светлые. Может быть, мне повезет и получится сфотографировать его ближе, чем раньше.

Она вела себя оживленнее, чем за все предыдущее время, — это ведь было хорошо, верно? Тогда я еще думал, что Лорелея просто одержима бредовой идеей, но это была забавная идея, не грозившая серьезными последствиями. За Лорелеей не гонялось ЦРУ, она знала, что не умеет летать. Это было словно потакать лишенному слуха человеку, уверенному, что он умеет петь.

Мы проникли внутрь путем, уже проложенным до нас, пролезли сквозь разрезанный проволочный забор, за отжатую ломом фанеру. Но чем дальше мы забирались, чем дольше бродили по вестибюлям и наклонным пандусам, тем тяжелее и хуже мне становилось. Может, виноват был воздух? Не знаю. Что-то в воздухе, или что-то вне воздуха, между его молекул. Иначе почему стало так трудно дышать?

— Ты ведь чувствуешь, да? — спросила она не без удовлетворения.

У меня есть пара знакомых, отличающихся особенной чувствительностью, которые рассказывали, как они посещали места страшной гибели людей, один — поле битвы при Геттисберге, другой — место избиения индейцев у Сэнд-Крик, и чувствовали там себя точно так же. На них давила тяжесть трагедии, смерти, бесчеловечности.

До этого момента я всегда сомневался в их рассказах.

Но это… это, вероятно, было хуже. Со смертью можно смириться, неважно, сколько погибло человек, потому что нам приходится это делать. С трагедией можно смириться, потому что она неизбежна, а после нее мы продолжаем жить. С бесчеловечностью можно смириться, потому что ты знаешь, что можешь быть лучше. Ты хочешь быть лучше.

Однако это ощущение… оно вызывало у меня желание сдаться. Желание надеть три лишние куртки и застегнуть их по самое горло, чтобы защититься от холода. Это было то же самое ощущение, которое вызывали фотографии Лорелеи с фигурой на крыше, только усиленное в тысячу раз.

Я взял ее за локоть.

— Вот что тебя убивает, — сказал я, неожиданно это осознав.

Она взглянула на меня так, словно от черного ледяного вакуума космоса меня отделяло лишь то, что осталось от ее кожи и костей.

— Если тебе нужно, ты можешь уйти. Но к этому привыкаешь.

Господи боже. Неужели кому-то может захотеться к этому привыкнуть?

Но я пошел дальше; звук наших шагов по бетону был хрупким. Стадион казался лишенным жизни, но не признаков того, что она здесь была. Кое-где попадались жалкие останки какого-нибудь человеческого гнезда — тряпки и газеты, грязные бутылки с водой и полиэтиленовая пленка — и черные пятна копоти, оставшиеся от маленьких костерков. Разумеется, среди цветов преобладал серый — стадион, в конце концов, был почти целиком бетонный, — однако, осматриваясь, я видел детали, которые должны были бы выделяться на общем фоне, но не выделялись. Надписи и указатели, коммуникации и провода… все они выцветали, краски утекали из них. Черный, красный, желтый, синий, зеленый — все цвета превращались в безжизненный серый. Трибуны, окружавшие огромную пустую чашу стадиона