Мальчики в долине - Филип Фракасси
Пока мы падаем, я не слышу ни звука, не чувствую боли. Он крепко обхватывает меня за спину, словно боится отпустить.
Падая, мы страшно, до хруста костей ударяемся, и я наваливаюсь на него сверху. Но мы приземлились не на пол, а на металлическую спинку в изножье кровати. Я слышал, как от удара хрустнул позвоночник Бартоломью, а потом еще и я всем весом обрушился на него сверху.
С кровати мы оба с грохотом скатываемся на пол. Я переворачиваюсь на спину, тяжело дыша, уставившись на зияющую дыру в потолке высоко над головой.
Вокруг со всех сторон бушует пламя, от раны в животе острая боль расходится по всему телу. Но мне хватает сил повернуть голову и посмотреть на Бартоломью, скорчившегося рядом со мной. В его огромных глазах застыл шок, но я клянусь, что это его глаза.
Я вижу обыкновенного мальчика. Раненого, умирающего. Он открывает и закрывает рот, отчаянно глотая воздух. Тело неестественно изогнулось, ноги безжизненно обмякли, вывернутые в бедрах и лежащие почти перпендикулярно туловищу.
Я удивлен, что он еще дышит.
И он смотрит прямо на меня.
Когда он начинает говорить, в его голосе не слышно угрозы. Он не издевается и не приказывает. Это голос напуганного ребенка. Маленького мальчика, который боится смерти, каки все мы.
– Кажется… – говорит он, наконец совладав с дыханием, – кажется, у меня сломан позвоночник.
Я прижимаю руку к кровоточащей ране на животе, не отводя от него взгляда. Я побуду с ним в последние минуты, если ему это нужно. Больше я ему ничем помочь не могу.
– Мне жаль, – искренне говорю я. Мне действительно жаль, что все это произошло, что ужас и смерть захватили наш дом. Жаль, что я не смог всех спасти. Не смог спасти его.
Бартоломью закрывает глаза. Он кажется умиротворенным, хотя и грустным.
– Я не хочу умирать.
Я вижу, как из него вытекает жизнь, как ему становится трудно дышать. Но я не могу удержаться и не задать вопрос.
– Все кончено? – спрашиваю я, хотя не уверен, что действительно хочу знать ответ.
Бартоломью открывает глаза и встречается со мной взглядом, на долю секунды я замечаю, как что-то другое смотрит на меня. Что-то непостижимое.
А потом оно исчезает. Рядом со мной только Бартоломью. Он испускает тяжелый вздох, и мне кажется, что его тело сдувается.
– Да, – говорит он. – На этот раз.
Я не знаю, что еще сказать, и просто лежу рядом. Кладу свободную руку ему на голову. Он начинает плакать, и, пока в его теле еще теплится жизнь, я слышу каждый его хриплый вдох.
– Прости меня, – наконец хрипит он. Крепко сжимает мою руку, еле слышно выговорив: – Отпусти мне грехи, Питер.
Я киваю, закрываю глаза и произношу слова, которые в нашей религии отпускают грехи тем, кто просит об этом. Я делаю это как сосуд Божий, как слуга духа, чтобы очистить свет, который у всех нас внутри, и высвободить тяжесть наших поступков – как добрых, так и злых – из этого бесконечного пространства, заключенного в каждом.
Когда я убираю руку с его головы, его открытые глаза застывают, обугленные губы прижаты к половицам. Он больше не двигается.
В следующее мгновение чьи-то руки крепко хватают меня за плечи и тащат сквозь языки пламени. Последнее, что я вижу, оглянувшись на Бартоломью, – как вспыхивают его волосы.
60
Наш побег проходит как в тумане.
Дэвид вытаскивает меня из самого пекла в дальний конец спальни, где с потолка все еще свисает лестница, словно деревянный язык, высунутый из наполненного дымом чердака.
После того как я рухнул вниз, все они тоже спустились с чердака. Дэвид укутался в одеяло с одной из уцелевших коек, добрался до меня и вытянул из огня.
Он что-то кричит мне в ухо.
– Питер, снег! Он смягчит падение. Доверься мне!
Мне помогают подняться на ноги. Весь мир вокруг объят пламенем. Жара стоит невыносимая. Я ничего не вижу, не могу дышать. Передо мной прямоугольник из клубящегося дыма и снегопада, оконное стекло полностью выбито. Я в ужасе вижу, как Байрон вскакивает на подоконник, в последний раз оглядывается и прыгает вниз.
– Прямо под окном огромный сугроб! Если нам повезет, мы только ноги переломаем! – Дэвид продолжает кричать и тянуть меня сквозь дым. Не представляю, как он еще может дышать, откуда он берет силы. Но я рад этому.
– Сначала ты, – говорит он и толкает меня к оконному проему.
Я смотрю вниз.
До земли далеко. Двадцать футов, не меньше.
– Подогни ноги, когда будешь падать, и постарайся приземлиться в сугроб, чтобы смягчить удар о землю.
Холодный воздух из открытого окна пощечиной бьет меня по лицу, и у меня перехватывает дыхание. Я вижу встревоженные лица, наблюдающие за мной, всем не терпится вырваться на свободу. Я хочу что-то сказать, подбодрить их, но тут меня толкают в спину, и я падаю в ночь.
Я снова лечу, но на этот раз не в огонь, а на землю.
Байрон, дурень, тянет ко мне руки, словно хочет поймать.
На полпути к земле я делаю даже лучше, чем советовал Дэвид: расслабляюсь, поворачиваюсь лицом к звездам и расставляю руки в стороны.
Когда я ударяюсь о землю, то не чувствую боли.
То ли я удачно приземлился, то ли умер.
61
Меня оттаскивают от места падения. Когда меня отпускают, я плюхаюсь на спину в снег и смотрю, как Дэвид помогает последним из выживших выпрыгнуть из окна. Байрон пытается подгрести как можно больше снега в то место, где мы с ним приземлились, взбивая сугроб, как подушку. Когда он видит, что снега достаточно, он кричит Дэвиду, и тот выталкивает в окно Финнегана, затем Томаса. Сразу за ним следует Тимоти, который падает с громким ревом. Его храбрость вызывает у меня улыбку.
Последним прыгает Дэвид, и, по иронии судьбы, он единственный получает травму, подвернув лодыжку.
Байрон обматывает вокруг моей талии порванную простыню и так туго перетягивает рану на животе, что я едва могу дышать. Но боль притупляется, и кровь уже не хлещет.
– Ты можешь идти? – спрашивает Дэвид, помогая мне подняться. Он смотрит на мой живот – сам я не осмеливался на него смотреть после того, как Байрон меня