Мальчики в долине - Филип Фракасси

Я делаю шаг вперед, стараясь не смотреть на лезвие, не видеть его ужасных глаз.

– Уйди с дороги, Бартоломью. – Я пытаюсь придать голосу внушительность, но дар божественной власти столь же мимолетен, сколь и ненадежен.

Это то, чему нужно учиться, полагаю. Это требует времени. Вырабатывать уверенный голос человека, который знает, что правильно, а что нет. Который знает, как лучше поступить. Но сейчас я снова становлюсь самим собой. Задиристым мальчишкой. Дешевой имитацией спасителя.

– Я сказал уйди, черт тебя возьми! – Я делаю на него еще один шаг, и, к моему удовлетворению, он отшатывается. – Убирайся с дороги или я сам тебя уберу, кровожадный ублюдок!

Удивленно округлив глаза, Бартоломью смеется. Он уже взял себя в руки и делает полшага вперед.

Я чувствую, как чья-то рука легонько упирается мне в спину.

Байрон говорит спокойно, но от его слов я паникую еще больше.

– Здесь становится слишком жарко, Питер. Дай я с ним разберусь, – говорит он и пытается меня обойти.

Шагнув в сторону, я загораживаю ему путь.

Времени и пространства становится все меньше.

– Ну же, Питер, – подзуживает Бартоломью. Он больше не смеется. Он рычит. Он принял устойчивую позу, отвел нож в сторону и дразнит меня.

Бросает мне вызов.

– Иди сюда и встретишься со своим Богом!

Я бросаюсь вперед, надеясь застать его врасплох. Я бегу прямо на него – два шага, три – и тянусь одной рукой к ножу, а другой к его горлу. На мгновение мне кажется, что я схватил его. Он дрогнул. Его глаза расширяются.

И вдруг он ловко наклоняется, так быстро, что я едва замечаю его движение.

Вместо его руки, держащей нож, я хватаю воздух.

Я пытаюсь схватить его за горло, но он низко нагибается.

А затем рывком разгибается.

Боль в сто раз сильнее, чем я мог себе представить. Острое лезвие легко входит мне в живот. Я чувствую, как оно пронзает ткани и внутренности, погружаясь все глубже.

Его горячее дыхание вливается мне в ухо, словно яд.

– Знаешь, ты был прав. Насчет меня, насчет нас, – говорит он, и я чувствую, как лезвие выскальзывает из тела. Я инстинктивно закрываю рану рукой, и кровь, словно теплая вода, просачивается между пальцев. Он говорит торопливо, радостно. – Ты думаешь, что ты святой, что Бог придал тебе силы, но ты ничто. Ты ничтожный мальчишка, играющий в священника. – Он целует меня в щеку, и я почти физически ощущаю возле уха его улыбку, сочащуюся жгучей ненавистью. – И вот, Питер, настал твой черед умирать. Но сначала ты увидишь, как я убью их всех до единого.

Он отходит от меня, и я падаю на колени, жадно хватая ртом воздух.

– Питер!

Я не знаю, кто выкрикивает мое имя. В ушах стоит гул, как будто в сознании открылась дыра и через нее вливается, наполняя меня, черный океан смерти.

– Господи, помоги мне, – бормочу я и с трудом поворачиваю голову. Бартоломью обходит меня, держа в руке нож, с которого стекает моя кровь.

Мои оставшиеся братья жмутся друг к другу. Байрон и Дэвид стоят плечом к плечу, загородив собой малышей. Я знаю, они будут сражаться. Но не выживут.

Никто из них не выживет.

Я смотрю Бартоломью в спину и вижу черный дым, поднимающийся от его тела, который не имеет ничего общего с земным пламенем. Это зло тлеет внутри него. Зловоние демона просачивается сквозь его плоть.

Мысли путаются, и гул в ушах затихает. Я слышу лишь стук своего сердца. Пульсирующий стук наполняет голову. Я представляю, как сердце качает все больше крови по венам и все больше крови из меня вытекает. Оно пытается спасти меня и тем самым убивает.

Я куда-то переношусь.

Я больше не на чердаке.

Я дома, в нашем домике. За столом с матерью и отцом. Они смеются, смеются над тем, как я играю с едой. Я не знаю, что именно я сделал. Я совсем маленький, но мне нравится, что они счастливы. Я люблю, когда они смеются.

Потом я иду, мы гуляем по полю с Эндрю. Этому воспоминанию всего несколько дней. Он рассказывает мне о священничестве. О том, что значит жить не для себя, а ради чего-то еще.

Он говорит, что у меня есть выбор.

Жизнь плотская, которая закончится, не успеешь и глазом моргнуть, или вечная жизнь с Господом.

Мы останавливаемся. Пахнет пшеницей, от травы исходит приятный аромат. Золотое солнце садится за горизонт, Эндрю живой и счастливый. Он сияет.

Он обращается ко мне звучным, сильным голосом.

Если сможешь пожертвовать своей жизнью ради другой, то познаешь невообразимую радость. Радость, которая будет длиться вечно.

Я хочу обнять его, сказать, что всегда буду любить его, как сын любит своего отца.

Сказать, что мне его не хватает. Сказать, что я пытался.

Я не идиот. Я понимаю, что никакие слова и благословения не спасут меня и не превратят в кого-то другого. Но, стал я священником или нет, получил благословение или нет, я должен делать то, что считаю правильным. Я должен во что-то верить. Даже если это просто я сам.

– Ну же! – кричит Дэвид, и я возвращаюсь на чердак, заполненный дымом.

– Помоги мне, Отец, – шепчу я. – Дай мне сил.

Опираясь рукой о пол чердака, я медленно поднимаюсь на ноги. Внутри у меня все кричит, но мне хватит сил в руках и ногах, в плечах и спине. Рука больше не закрывает рану. Она крепко сжата в кулак.

Дэвид видит, что я встал, но не подает виду. Он переводит взгляд с Бартоломью на меня и обратно.

Я свет. Я повторяю эти слова снова и снова. Как мантру. Я свет. Я свет.

Свет вокруг меня.

Свет во мне.

Я поднимаю руку, чтобы Дэвид мог ее видеть. Поворачиваю кулак пальцами вверх и разжимаю, затем отвожу в сторону. Я молюсь, чтобы Дэвид понял этот жест. Он ничего не говорит, но я улавливаю искру понимания в его глазах. Я замечаю, как он хватает Тимоти за рубашку.

– Демон! – кричу я, радуясь, когда Бартоломью оборачивается. Я наслаждаюсь его шоком, его страх придает мне смелости.

– Твое время здесь подошло к концу, – говорю я и бросаюсь на него.

На этот раз я таки застал его врасплох.

Он пытается отскочить в сторону, но кто-то пинает его сзади и сбивает с ног.

Я не вижу, успел ли Дэвид увести всех в сторону. У меня нет времени проверять. Когда я отрываюсь от пола, мне остается лишь надеяться на это.

Я раскидываю