Стивен Кинг - Игра Джеральда

— Конечно, я хочу жить.

Еще ближе. Эти глаза — дымчатый цвет, пытающийся стать голубым, — теперь, казалось, проникали сквозь кожу Джесси прямо в сердце.

«Неужели? Я сомневаюсь».

— Что ты мелешь, сумасшедшая? Неужели мне нравится лежать здесь, прикованной, к этой постели, когда…

Глаза Джесси — все еще пытающиеся стать голубыми, спустя все эти годы, — снова медленно открылись. Они не спеша осмотрели комнату с испуганной торжественностью. Увидели ее мужа, лежащего теперь в неправдоподобно перекрученной позе и смотрящего в потолок.

— Я не хочу лежать прикованной к этой кровати, когда сгущаются сумерки, а призрак собирается вернуться, — сообщила Джесси пустой комнате.

«Закрой глаза, Джесси».

Джесси повиновалась. Там стояла Сорванец в старенькой фланелевой рубашке, спокойно глядя на нее; теперь Джесси увидела и вторую девочку — толстушку с прыщеватой кожей. Толстушке не так повезло, как Сорванцу; для нее не было выхода, пока освобождением не станет сама смерть — гипотеза, которую Джесси вполне принимала. Толстушка либо была напугана до смерти, либо страдала от какого-то припадка. Лицо ее было пурпурно-черного цвета. Один глаз вылезал из орбиты, другой был похож на раздавленную виноградину. Ее язык, окровавленный от многочисленных прокусов, вываливался изо рта.

Содрогнувшись, Джесси повернулась к Сорванцу.

— Я не хочу кончить жизнь вот так. Что бы со мной ни случилось, я не хочу скончаться вот так. Как тебе удеиюсь выбраться?

«Выскользнуть, — быстро ответила Сорванец. — Выскользнуть из лап дьявола, приземлиться на Землю Обетованную».

Джесси ощутила прилив гнева.

— Неужели ты не слышала то, что я говорила? Я уронила проклятую баночку с кремом! Вошла бобака, испугала меня, и я уронила ее! Как могу я…

«А еще я вспомнила солнечное затмение. — Сорванец говорила отрывисто, как человек, раздраженный чем-то; ты делаешь реверанс, я киваю головой, мы пожимаем друг другу руки. — Вот как я выбралась; я вспомнила солнечное затмение и то, что случилось на террасе, пока оно продолжалось. И тебе тоже нужно вспомнить об этом. Мне кажется, это единственный шанс получить свободу. Ты больше не можешь убегать, Джесси. Тебе необходимо посмотреть правде в глаза».

Снова все это? Только это? Джесси охватило глубокое чувство разочарования и усталости. На какое-то мгновение надежда почти вернулась к ней, но для ее возрождения не было никаких оснований. Вообще ничего.

— Ты не поняла, — ответила она Сорванцу. — Мы уже проделали весь этот путь, до самого конца. Да, мне кажется, что то, что сделал мой отец тогда, может иметь какое-то отношение к тому, что случилось теперь со мной, по крайней мере такое вполне возможно, но зачем еще раз переживать всю эту боль, когда и так мне предстоит пережить еще много болезненных мгновений, прежде чем Господь устанет мучить меня и не опустит окончательно нож гильотины?

Ответа не последовало. Маленькая девочка в голубой ночнушке, малышка, которая была когда-то ею, ушла. Теперь под прикрытыми веками Джесси была только кромешная тьма, как на экране после окончания киносеанса. Поэтому она снова открыла глаза, еще раз оглядела комнату, в которой собиралась умереть. Джесси посмотрела на шелковую бабочку, потом перевела взгляд на шифоньер, оттуда — на тело Джеральда, покрытое ковром из назойливых осенних мух.

«Оставь это, Джесс. Вернись к солнечному затмению».

Глаза ее расширились. Это действительно прозвучало — настоящий голос, раздавшийся не из ванной комнаты или коридора, или изнутри ее головы, но, казалось, возникший из воздуха.

— Сорванец? — Теперь это был сплошной хрип. Джесси снова попыталась сесть, но еще одна ужасная судорога свела мышцы живота, и она сразу же легла, ожидая, когда боль отпустит. — Это ты, Сорванец? Ведь так, дорогая?

Ей даже чудилось, что она услышала, как будто голос произнес еще что-то, но даже если это было и так, то она не смогла разобрать ни единого слова. А потом все вообще затихло.

«Вернись к солнечному затмению, Джесси».

— В нем нет ответа, — пробормотала она. — Ничего, кроме боли, глупости и… И что? Что еще?

«Старого Адама». — Фраза выстроилась в ее голове, восстала из какой-то проповеди, услышанной ею в детстве, когда она скучающе сидела между матерью и отцом, болтая ногами, ловя солнечный зайчик, отражающийся от церковного витража на ее туфельке из белой кожи. Просто фраза, схваченная обрывком ее подсознания и оставшаяся в ней. «Старый Адам» — и, возможно, это так и было. Настолько просто. Отец, который полуосознанно подготовил все, чтобы остаться один на один со своей хорошенькой, удивительно милой дочерью, все время думая, что от этого не будет никакого вреда, ни малейшего вреда. Потом началось затмение, и она сама села к нему на колени в платьице, слишком коротком и тесном — в платье, которое он сам попросил ее надеть, — и случилось то, что случилось. Просто короткий, козлиный розыгрыш, пристыдивший и поставивший в неловкое положение их обоих. Он сделал свое вливание; он выстрелил этим на ее трусики — определенно, это вовсе не похвальное поведение для папочек, и уж определенно, она не видела подобной ситуации в детских фильмах, но…

«Но давай посмотрим правде в глаза, — подумала Джесси. — Меня только слегка поцарапали по сравнению с тем, что могло произойти… что действительно случается каждый день. Такое бывает не только в районах, населенных беднотой. Мой отец не был первым образованным мужчиной из верхушки среднего класса, воспылавшим страстью к своей дочери, почувствовавшей мокрое пятно на трусиках. Конечно, я не утверждаю, что это нормально или простительно, просто я говорю, что подобное встречается сплошь и рядом, к тому же все могло быть гораздо хуже».

Да. Теперь лучше всего, казалось, забыть об этом, чем снова пережить подобное, неважно, что там говорила Сорванец по этому поводу. Пусть лучше все растворится в кромешной тьме, которая следует за каждым полным солнечным затмением. Ей еще многое нужно будет пережить в этой зловонной, наполненной мухами комнате, прежде чем умереть.

Джесси прикрыла глаза, и сразу же запах, отцовского одеколона заполнил пространство. Да еще легкий нервозный запах пота. Ощущение твердого предмета снизу. Легкое постанывание отца, когда она ерзала у него на коленях, пытаясь устроиться поудобнее. Ощущение руки отца, прижавшейся к ее груди. Беспокойство, все ли с ним в порядке. Он начал дышать так часто. Марвин Гайе, поющий по радио: «Я люблю слишком сильно, иногда говорят мои друзья, но я верю… я верю… что женщину нужно любить именно так…»