Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ) - Кейн Алекс

Это был удивительный город, уже перестроенный на испанский лад, но кое-где еще сохранявший дух империи инков. Многие колониальные здания были возведены на фундаменте старых индейских домов. Так, к примеру, во время моего пребывания там на обломках главного храма инков как раз строился огромный католический собор Санто-Доминго.

Здесь, в Куско, гораздо сильнее, чем в Антаваре, ощущался уровень развития древней цивилизации. И опять, уже в который раз, сердце мое заполнила горечь — испанцы безвозвратно разрушили мощное и очень мудро устроенное государство.

Губернатор города, сеньор Франциско Мальдонадо, принял меня с почестями. Я рассказал ему, как тринадцать лет назад прибыл в Вест-Индию, чтобы стать миссионером, как попал в плен к индейцам и провел там долгие годы. Дон Франциско поселил меня в своем доме и даже устроил в мою честь прием, на котором я познакомился с местной знатью. Нечего и говорить, что еще до этого я привел себя в порядок: остриг бороду и волосы, сменил сутану, но вернуть потерянных лет, увы, не мог. Взглянув в зеркало, я поразился — на меня смотрело загорелое лицо старика, испещренное глубокими морщинами.

Из бесед с губернатором и другими испанцами я постепенно узнавал «новости». Оказалось, еще десять лет назад, в сороковом году, Португалия обрела независимость от Испании, а бушевавшая в Европе война закончилась совсем недавно, в сорок восьмом. Папа Урбан VIII, сыгравший столь горькую роль в моей судьбе, скончался в сорок четвертом, а мой друг Роберто Бантини — в сорок шестом.

Я чувствовал себя дикарем, проведшим вдали от цивилизации целую вечность. За это время произошло множество важных событий, было сделано немало открытий, сменилась мода. Меня не покидало ощущение, что двенадцать лет я просидел в тюрьме.

Но теперь плен был позади, и я вел приятнейшее существование в доме губернатора. Знакомясь с новыми людьми, я неспешно присматривал жертву, в которую мог бы переселиться, как вдруг случилось событие, изменившее мои планы.

Однажды днем в дверь моей комнаты постучал лакей и с поклоном сообщил, что дон Франциско желает меня видеть. Не мешкая, я отправился к нему и в кабинете губернатора застал дворянина лет двадцати пяти. Раньше я его не встречал и терялся в догадках, зачем меня позвали.

В ответ на мое приветствие дон Франциско весьма холодно поклонился и представил незнакомца:

— Дон Хуан Мальдонадо, мой племянник.

Молодой человек, едва кивнув, настойчиво сверлил меня взглядом. Молчание затягивалось. Наконец губернатор откашлялся и начал:

— Сеньор Надь…

Я был поражен. Никогда ни он, ни кто-либо другой в Куско не называл меня по фамилии. Обычным обращением были слова «святой отец». И потому я сразу же почувствовал, что над моей головой сгущаются тучи.

— Полтора года назад дон Хуан вместе с другими аделантадо исследовал сельву вдоль берегов Мадре де Диос. Их отряд атаковали индейцы, во главе которых стояли вы, сеньор Надь. Тридцать четыре испанца были убиты по вашей вине, и лишь моему племяннику удалось скрыться. На днях он вернулся из очередного похода и узнал вас на вчерашнем рауте.

Я попытался изобразить возмущение.

— В каких страшных делах вы обвиняете меня, ваше сиятельство. Клянусь кровью Христовой…

— Довольно, святой отец, — перебил дон Хуан. — «Вперед! Ни один не должен уйти!» — разве это не ваши слова?

И тут я все понял. Действительно, в пылу боя, наслушавшись разговоров аделантадо, я случайно перешел на испанский, и Сампа Анка потом об этом говорил. Проклятье! Как я мог так ошибиться!

Должно быть, я побледнел или как-то еще себя выдал. Но если до этого момента губернатор, может быть, сомневался, не ошибся ли племянник, то теперь на его лице отразилась настоящая ненависть.

— Чтобы вы знали, святой отец, — процедил он, — в том бою погибли два моих брата. Впрочем, еще неизвестно, действительно ли вы священник. Ведь тогда на вас была индейская одежда, не так ли?

Отрицать было бесполезно. И объяснить причину своего поступка, не открыв правды о рудниках, я не мог. Поэтому, краснея и бледнея, молча стоял под их презрительными взглядами.

Вдалеке послышался колокольный звон. Доктор Голд тяжело вздохнул.

— Вам пора, Джон?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Ничего страшного, если я немного опоздаю.

— О том периоде своей жизни мне осталось рассказать совсем немного. Естественно, испанцы не простили мне убийство тридцати четырех соотечественников. «Сокровища» мои — монета, крест и кольцо — остались в шкатулке в доме губернатора, куда я положил их, как только у него поселился. Меня же посадили в крепость, и через некоторое время приговорили к казни. Обвинение было столь серьезным, что даже собратья-иезуиты не рискнули заступиться за меня.

В ночь перед казнью мне приснился сон. Он перекликался с реальностью — во сне меня собирались повесить. Прочитали приговор, подвели к раскидистому дубу, на самой толстой ветке укрепили петлю и надели ее мне на шею. Но за мгновение до того, как ноги мои лишились опоры, я успел коснуться листвы и прошептать магическую фразу. И тут же стал деревом. Палачи разошлись, а я остался стоять, привязанный корнями к земле. Знаете, удивительное ощущение, когда, с одной стороны, ты вроде бы бессмертен и всесилен, а с другой — ничего не можешь изменить. День за днем в облике дуба я стоял и ждал, когда какой-нибудь усталый путник захочет отдохнуть под моей кроной, дабы переселиться в него. Я призывно махал ветвями, пытаясь показать проходящим мимо людям, как хорошо им будет в тени моей листвы, но никто не желал останавливаться. Если б вы знали, Джон, какое чувство безысходности охватило меня, и с каким облегчением я проснулся!

— Да уж, — улыбнулся викарий, — весьма необычный сон… для обычного человека.

— Вы правы, я не такой, как все. И, боюсь, осознание этого повредило мой разум.

— Ну что вы, Майкл, не говорите так. Расскажите лучше, что произошло наяву.

— Меня казнили в феврале 1651 года. Я шел к помосту, на котором ждал палач, и лихорадочно оглядывал толпу, выбирая, в кого можно переселиться так, чтобы не случилось скандала. Ведь душа человека, тело которого я займу, окажется в моем теле, и он тут же поднимет шум, возможно, обвинит меня в колдовстве… Бог знает, чем это могло бы кончиться.

На небольшом возвышении напротив помоста, на высоких стульях, похожих на троны, сидели дон Франциско и его супруга, донья Каталина. Последний раз я видел ее около месяца назад, и тогда она была в положении. Сейчас же было заметно, что сеньора уже разрешилась от бремени. Подле нее стояла дородная женщина, вероятно, кормилица, с ребенком на руках, и донья Каталина время от времени поправляла ему чепчик и одеялко. Было совершенно очевидно, что она — мать младенца.

«Лучше и придумать нельзя, — радостно подумал я. — Новорожденный не поднимет шума, а я стану сыном губернатора».

Конечно, будь у меня выбор, я предпочел бы переселиться в тело юноши лет восемнадцати-двадцати, но в имевшихся условиях младенец был идеальным вариантом. Правда, до него нужно было еще добраться, потому что женщина-кормилица стояла на пол-эстадо выше меня.

Проходя мимо возвышения, на котором располагалась семья губернатора, я повернулся к нему, словно собираясь ему что-то сказать. Сопровождающие меня стражники ничего не заподозрили и остановились. И тут я вскрикнул, схватился за сердце и рухнул к ногам кормилицы. Падая, вцепился в ее платье, словно со мной случилась судорога, и резко дернул вниз. Все произошло буквально за секунду, и среагировать никто не успел. Служанка, едва не выронив младенца, наклонилась, и я смог его коснуться и мысленно произнести: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». Привычный туман перед глазами, головокружение — и вот я, крохотный кулек, уже нахожусь на руках у кормилицы. А священник, которым только что был я, лежит у ее ног и орет в голос.

В рядах зрителей случился небольшой переполох: им показалось, что приговоренный сошел с ума. Губернатор дал какие-то распоряжения, к отцу Иштвану подбежали солдаты, схватили его под мышки и потащили к плахе. То ли дон Франциско подумал, что иезуит изображает сумасшедшего, то ли не мог простить даже обезумевшего врага, но он приказал продолжать казнь. Раздался свист топора и… Ни один мускул не дрогнул на лице его сиятельства, когда отрубленная голова того, кто теперь был его сыном, скатилась с плахи на мостовую.