Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ) - Кейн Алекс

Пирогу пришлось оставить у подножья гор, и мы отправились пешком вдоль русла реки. Поднимались вверх, постепенно джунгли отступали, а потом и вовсе кончились. Теперь перед нами были лишь каменистые горы да заросли кактусов. Приходилось тяжеловато: все-таки к тому времени мне уже стукнуло шестьдесят. Сампа Анка, как мог, подбадривал меня, поддерживал под локоть и все время повторял:

— Потерпи, Амаута, уже скоро.

Мы свернули от реки вправо и долго карабкались вверх. Наконец Анка остановился и гордо произнес:

— Вот!

Я огляделся. Вокруг высились лишь голые скалы, да кое-где торчали кустарники и кактусы. Сын вождя был явно доволен недоумением, написанном на моем лице. Он кивнул на что-то, показавшееся мне складкой породы, и предложил войти. И тут я понял: это расщелина, ведущая в пещеру. У входа лежали заботливо приготовленные факелы. Мы с Анкой взяли по одному и направились вглубь горы, а Якумама остался снаружи, зорко оглядывая окрестности.

51

Довольно долго мы спускались (не скрою, я с любопытством поглядывал на стены, надеясь увидеть золотые прожилки), и вдруг вдалеке я услышал тихое журчание. Вскоре, к моему изумлению, мы подошли к подземной реке. Я и не предполагал, что такое возможно. Она текла из-под скалы, выдававшейся из стены. Но, самое удивительное, тут же стояло несколько пирог, не простых, а богато украшенных, словно приготовленных для императора. Мы сели в одну из них (сиденья были обиты на удивление мягкой тканью) и поплыли вниз по течению.

Никогда не забуду я этого путешествия. Огромная пещера, тонувшая во мраке, подземная река, и мы в роскошной лодке. Время от времени свет факела выхватывал из темноты сталагмиты, причем многие рукой опытного резчика были превращены в статуи индейских богов. С восхищением смотрел я на эти фигуры, пока не заметил — то тут, то там в глубине пещеры что-то поблескивает. На мой вопрос Сампа Анка гордо ответил:

— Ты в Пайтити, Амаута.

Это слово сказало мне все. Еще в Европе слышал я легенды о таинственном золотом городе инков, дорогу в который не может найти ни один белый. Испанцы снаряжали десятки экспедиций, чтобы отыскать его, но тщетно. Кто бы мог подумать, что Пайтити находится под землей!

Золото было везде. Свет факелов отражался от его поверхности, оттого вокруг и сверкали бесконечные звездочки. У меня захватило дух, хотелось тут же выпрыгнуть из лодки и бежать, бежать к золотым горам… Но я, как вы понимаете, благоразумно остался в пироге.

Вскоре, однако, мы причалили, и тут я, наконец, получил возможность осмотреться. Мы находились в небольшом гроте, в центре которого возвышалось что-то похожее на пьедестал. На нем в окружении многочисленных золотых фигурок стоял золотой же ларец. Пока Сампа Анка открывал его, я успел оглядеться.

Нет, это не был город в прямом смысле слова. Скорее, склад. На земле, на камнях и даже на сталагмитах лежали плошки, тарелки, стаканы, статуэтки, какие-то украшения, бусы, фибулы, ожерелья. И все это было из золота! Поверьте, Джон, даже самое богатое воображение не в состоянии такого представить. Я стоял, ошарашенно оглядываясь, пока Анка не позвал меня:

— Амаута.

Я подошел к нему, все еще пребывая в совершенном шоке от увиденного. Сампа Анка кивнул на открытый ларец. Он был почти пуст, лишь на дне лежал какой-то манускрипт. Развернув его (он был написан на латыни), я прочел:

«Не нам, Господь, не нам, но имени Твоему во славу.

Царь Эдессы Абгар Уккама узнал о чудесах Господа нашего Иисуса Христа и уверовал в Него. Почувствовав немочь великую, направил он в земли Израилевы художника своего по имени Анания, дабы нарисовал тот Божественный лик. Но сколь ни старался Анания, не смог он отобразить священные черты. И тогда Спаситель, умыв водой лицо, а затем вытерев с него влагу поданным Ему льняным платом, соизволил божественным и неизреченным образом запечатлеть на нем Свои черты. И Плат с Нерукотворным образом передал Он Абгару, дабы тот получил избавление от страданий.

Исцеленный Абгар приказал поместить чудотворный Плат в оклад, украсить его драгоценными каменьями и повесить над вратами Эдессы. А тысячу лет спустя Спас Нерукотворный, именуемый по-гречески Мандалион, отдан был в Константинополь. Когда же оный завоевали крестоносцы во времена Четвертого похода, братья наши привезли сей Божественный Плат на корабле, как величайшую реликвию, в Арагон, а оттуда — в Париж, и сокрыли его в церковной крипте Тампля.

Ныне же, когда коварный Филипп Французский объявил нам войну, мы отправляем сей Плат в Ла-Рошель, дабы оттуда перевезти его в открытую нами страну Серебряных гор. И будем молиться денно и нощно за его благополучное туда прибытие, вопреки ветрам и штормам.

Париж, 1307 год»

Затаив дыхание, читал я эту невероятную рукопись. Клянусь Вам, Джон, я и помыслить не мог, что индейцы хранят столь ценную реликвию. Немного придя в себя, я заметил внизу манускрипта приписку:

«И ныне мы, оставшиеся в живых из Ордена бедных рыцарей Иерусалимского храма, передаем сей Божественный Плат брату нашему Инка Рока для сокрытия его, и до последнего вздоха будем надеяться, что он попадет в руки достойного и благородного рыцаря-тамплиера. Знай же, держащий в руках сей манускрипт, что ежели кто сим Платом оботрет свое лицо, тому тотчас же простятся все грехи его.

Куско, 1351 год»

С замиранием сердца я заглянул в ларец и увидел на дне сложенную вчетверо ткань. Осторожно развернул ее и вскрикнул от разочарования — на ней не было ни лика Спасителя, ни чего-либо другого.

Но тут стоявший рядом Сампа Анка укрепил факел в какой-то трещине на полу и с улыбкой взял тряпицу из моих рук. Он встал так, чтобы свет шел через Плат, и я с благоговением увидел проступивший на ткани лик Христа. Помню, я упал на колени и долго молился, пребывая в каком-то блаженном неистовстве.

Наконец мне удалось немного успокоиться. Анка, все это время неподвижно державший Плат, свернул его и отдал мне. Я бережно положил реликвию в суму, все еще не веря, что стал обладателем бесценного дара.

Наступил решающий момент. Я шагнул к сыну вождя и, сколь мог проникновенно, сказал:

— Отпусти меня, брат.

Он долго не мог понять, о чем я толкую. Когда же до него дошло, что я мечтаю вернуться к европейцам, Анка горестно воскликнул:

— Так тебе было плохо у нас, Амаута? Как жаль, что ты не сказал этого раньше! Теперь, когда ты знаешь о Пайтити, я никак не могу позволить тебе уйти к нашим недругам.

Боже, каким я был дураком! Я десятки раз говорил вождю, что хочу к белым, но ни разу не сказал этого его сыну. Знай он об этом полчаса назад, и я был бы свободен! Но я еще не верил, что отказ окончателен, и принялся его убеждать:

— Клянусь, я ничего им не расскажу!

— Нет, брат мой, — покачал головой Сампа Анка. — Они будут мучить тебя, и ты можешь не выдержать. Нет, я никак не могу тебя отпустить. После твоего ухода племя должно будет покинуть город и уйти в сельву, а это десятки жизней.

В его взгляде я прочел твердую решимость. Было понятно — сын вождя меня не отпустит. Он уже чувствовал ответственность за инков, и они были для него важнее моих желаний.

Я никогда не смогу описать, что пережил в те короткие мгновения. Нельзя сказать, что я любил Анку как сына, но, безусловно, питал к нему большую симпатию. Он был моим другом, почти братом. И вот теперь он встал между мной и свободой. Свободой, о которой я грезил ночами, лежа на убогой индейской лежанке. Я ощущал себя арестантом, которого после долгих лет заточения отпустили на волю и тут же лишили ее снова. Что мне оставалось делать?! За двенадцать лет плена это была первая возможность сбежать, и если сейчас я отступлюсь, сколько придется ждать следующей? Я представил длинную череду жизней в шкуре индейца, и отчаяние охватило меня. А, может, в тот момент я просто сошел с ума…

Я принял решение. Душа моя переворачивалась от боли и ужаса из-за того, что мне предстояло сделать. Но выбора у меня не было. И я… Выхватив из-за пояса нож, я размахнулся, чтобы вонзить его в грудь Анки. И тут наткнулся на его взгляд — прямой, открытый, удивленный… В этом взгляде было все: и доверие ко мне, и любовь, и непонимание… и низость моего падения.