Нора Робертс - Ключ света

— Что тебе сказал Тод?

— Что если я втяну тебя в какие-то неприятности, он подвесит меня за яйца, возьмет маникюрные ножницы и будет кусочек за кусочком отрезать остальные части моего тела.

— О! Неплохо.

— Еще бы. — Он выглянул в окно, чтобы убедиться, что Тод ушел. — И позволь заметить, если бы я думал о том, чтобы втянуть тебя в какие-то неприятности, эта картинка послужила бы очень сильным сдерживающим фактором.

— Полагаю, в данном случае именно я втягиваю тебя в неприятности. Твоя репутация как издателя и главного редактора «Вестника» может пострадать. Ты не обязан это делать.

— Я в деле. Маникюрные ножницы это такие маленькие, острые и кривые, да?

— Ага.

Он со свистом выпустил дыхание.

— Мда, холодок по коже. Откуда начнем?

— Сверху, я думаю. Мы можем начать сверху и спускаться вниз. Предполагая, что ключи на картинах изображены в истинных пропорциях, мы ищем ключ около трех дюймов в длину.

— Не слишком большой.

— Да, довольно маленький ключик. С рабочего конца имеется единственная, простая капля, — продолжила она и передала ему маленький набросок. — Другой конец декорирован сложным рисунком. Кельтский узор, тройная спираль под названием «triskeles». Зоя нашла его в одной из книг Даны.

— Из вас троих вышла неплохая команда.

— Похоже на то. Он золотой, возможно, полностью из золота. Мне кажется, мы сразу узнаем его, если увидим.

Он взглянул в сторону основного выставочного зала с его куполообразным потолком и щедрым пространством. Кроме картин здесь были скульптуры и другие произведения искусства. Выставочные столы и витрины. Ящики, сундуки и шкафчики с бесконечными полочками.

— Немало мест, где может быть спрятан ключ.

— Ты еще не видел складские помещения.

Они начали с кабинетов. Мэлори заставила себя забыть о чувстве вины, роясь в ящиках и личных вещах. На деликатность времени нет, говорила она сама себе. Она медленно обошла стол Джеймса, заглянула под него.

— Ты правда думаешь, такие люди, как Ровена и Питт, или любой другой бог, задумавший спрятать ключи, стал бы подклеивать их под крышкой стола?

Она угрюмо посмотрела на него.

— Я думаю, что нельзя отбрасывать любую возможность.

Она выглядела такой милой, сидя на полу с отброшенными назад от лица волосами и обиженно надутыми губами. Интересно, она оделась в черное, так как по ее мнению это соответствует обстоятельствам?

Это было очень на нее похоже.

— Это конечно, но мы бы проверили все эти возможности гораздо быстрее, если бы созвали всю команду.

— Я не могу позволить целой толпе народа расхаживать здесь. Это просто не правильно. — Чувство вины за то, что она тут делает, острыми коготками прошлось по ее совести. — Достаточно плохо уже то, что ты здесь. Ты не можешь использовать все, что ты здесь видишь, в своей истории.

Он присел около нее и холодным взглядом внимательно посмотрел ей в глаза.

— Это то, что тебя волнует?

— А чему ты удивляешься, — она поднялась, чтобы снять картину со стены. — Ты журналист, — продолжила она, проверяя раму и осматривая тыльную сторону. — Я в некотором долгу перед этим местом, перед Джеймсом. Я просто говорю, что не хочу вовлекать его во все это.

Она повесила картину на место и взяла другую.

— Может, тебе следует составить список того, о чем я могу писать, а о чем нет. С твоей точки зрения.

— Нет никакой необходимости быть таким вспыльчивым.

— Да нет, есть. Я вложил значительную часть своего времени и энергии в это дело, и еще не напечатал ни слова. Не ставь под вопрос мои принципы, Мэлори, только потому, что ты печешься о своих. И никогда не говори мне, что я могу и что не могу писать.

— Я всего лишь попросила тебя не писать об этом.

— Нет, дело не в этом. Дело в твоем доверии и уважении к человеку, которому ты призналась в любви. Я собираюсь продолжить со следующей комнаты. Думаю, мы лучше справимся по-раздельности.

Вот как, поражалась она, ей удалось все так изгадить? Она сняла со стены последнюю картину и велела себе сосредоточиться.

Очевидно, что Флинн проявил чрезмерную чувствительность. Ее просьба была вполне обоснована, а если он так болезненно ее воспринял, это его проблема.

Следующие двадцать минут она провела, обследуя каждый дюйм в комнате и утешая себя мыслью, что он просто слишком остро отреагировал.

Хоть они и были заняты одним делом в ограниченном пространстве, в течение следующего часа им удавалось избегать друг друга.

К тому времени, как они добрались до первого этажа, у них уже выработался определенный ритм, но они по-прежнему не разговаривали.

Это была утомительная, безрезультатная работа. Переходя от одной витрины к другой, они проверяли каждую картину, скульптуру, подставку и предмет обстановки.

Мэлори взяла на себя складские помещения. Было одновременно мучительно и волнующе идти мимо недавно приобретенных экспонатов, или видеть те, что были проданы уже после ее ухода из «Галереи» и ждали своей очереди на упаковку и отправку.

Когда то она принимала участие в каждом шаге, каждом этапе, у нее было право покупать новые экспонаты и договариваться о цене. Когда-то «Галерея» была ее детищем. Она раньше даже не задумывалась, какое количество таких вот часов после закрытия она здесь провела. И никого тогда не волновало ее присутствие. Не было нужды выпрашивать ключи у друга, и не было чувства вины.

Никаких угрызений совести, напомнила она сама себе.

Она могла бы не чувствовать этой чудовищной печали, осознала она. Печали по той части ее жизни, которую у нее отняли. Может, она сошла с ума, отказываясь от предложения вернуть все назад. Может, она совершила огромную ошибку, поступив вопреки здравому смыслу. Она могла бы еще раз поговорить с Джеймсом, сказать ему, что она передумала. Она могла бы вновь вернуться к такому надежному заведенному порядку, которому всегда была подчинена ее жизнь.

И все же ничего не было бы по-прежнему.

Осталась только печаль. Ее жизнь изменилась безвозвратно. И у нее не было времени оплакивать утраченное. Она делала это сейчас, с каждым предметом, к которому прикасалась, каждую минуту, что проводила здесь, в месте, когда-то составлявшем наиболее важную часть ее жизни.

В ее голове проносились тысячи воспоминаний, так много из которых были частью ежедневной рутины, по прошествии времени теряющей какое-либо значение. И все это было разрушено в один миг.

Флинн открыл дверь.

— Где ты хочешь… — Он прервался, когда она повернулась к нему. Ее глаза были сухими, но совершенно опустошенными. Она держала статуэтку из грубого камня в руках, как будто это был ребенок.