Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
Гаврила Фомич доволен был донельзя, ведь какие просторы для экспериментальной науки открывались – дух захватывало! Иногда он Гришеньке такие прожекты предлагал, что тот, хоть и труп, а терял на время свое мертвецкое равновесие.
Из Каси эти экспериментаторы деньги тянули – благо, что средств у нее хватало, – поэтому могли себе позволить всякую научную аппаратуру закупать. Да еще заставили Касю деньги туда-сюда инвестировать ради прибыли.
Превратилось заброшенное село апшеронское в научный лагерь, и творились там черт знает какие зловещие дела на стыке экспериментальной науки с загробным ужасом.
Кася периодически приставала к Гришеньке, чтобы он ей детишек еще заделал; понравилось ей пауков рожать. Тот не против был.
Когда первая реакция прошла, присмотрелась Кася к своим паукам, и защемило в материнском сердце: «Детки мои, кровинушки!» – бредила она, среди пауков ползая, лаская и целуя их, груди свои голые для кормления подсовывая. А те лапами своими лицо ей щекотали, к соскам с бережной жадностью присасывались, опутывали нежно липкой паутиной.
Много развелось тех пауков в окрестностях: все шастали да шуршали по кустам, выискивая, чем поживиться.
Гаврила Фомич с Гришенькой пробовали загробных чудовищ, от трупных браков рожденных, с живыми людьми скрещивать, и каких только результатов не добивались они в своем горячечном селекционном энтузиазме. Даже такая тупиковая и, казалось бы, бесплодная эволюционная ветвь, как скользкие мальчики, плодоносить начинала после случек с загробными тварями.
– Это феноменально! – кричал Гаврила Фомич, захлебываясь от восторга. – Пидарок-то наш, которого гадина эта жуткая во все порталы поимела, зачал и на сносях уже! И как же этот гамадрил зачать смог, вот как?! У него же матки нет, черт его дери! Да, плохо мы знаем возможности натуры человеческой! Эх! Перспективы-то!
Бывало, выходил Гаврила Фомич под звездное небо из лаборатории, выкуривал сигаретку и волком выл на луну – от переполнявших его ученую душу блаженных чувств.
А Кася на задворках, среди любезных деток своих паучьих извиваясь, заслышав старческий вой, паутину снявши с губ, во все легкие вторила ему нежным серебристо-кислотным голоском.
И жили они – Кася, Гришенька и Гаврила Фомич – долго и счастливо, плодя пауков и чудищ загробных, немыслимых и кошмарных.
Когда Гаврила Фомич умер, то перешел в активную фазу трупного существования, стал шустрым и деятельным пуще прежнего. Разум его, прожженный черными лучами смерти, донельзя обострился, – легко разрезал реальность и переплетал ее с потусторонним безумием.
Кася не стала дожидаться, пока старость ее прожует и в яму смерти выблюет, но убила себя молодой. Гаврила Фомич тотчас оживил прекрасное тело ее, которое, перейдя в трупную фазу, начало рожать от Гришеньки уже не пауков, а что-то вовсе немыслимое и чудовищное, из утробы вырывавшееся в потоках тяжелого ядовитого дыма, который вырабатывался в мертвенном организме. Тем дымом окутанные новые Касины порождения расползались во все стороны, а мать с отцом – счастливые – смотрели им вслед с замогильной радостью.
Ни науку некротическую, ни Касину материнскую ненасытность, с которой она зачинала и рожала страшных тварей, невозможно было остановить. Та и другая – в смысле, наука и Кася, – обильно плодоносили.
Столетия не прошло, как – опа! – и вовсе не осталось живых людей на планете, но кишели на ней мертвецы, прежде люди, а нынче нежить и морок, и вместе с ними мертворожденные загробные гадины, классификации не поддающиеся. Не выдюжили бедные человечки против мертвенных тварей, которых сама Эволюция благословила занять место отработанного рода людского, роль свою сыгравшего и на хрен теперь не нужного.
А наука загробная меж тем все развивалась да разветвлялась на течения: некроселекция, некрофизика, некрохимия, некропсихопатология, некройога, некропорномагия, некрокосмонавтика, некролингвистическое программирование, некрогипнология, некрофилософия и так далее.
Не сиделось мертвецам на скучной планете нашей, но нашли они способ межпланетных путешествий и пересекали, посредством специальных медитаций, космическое пространство, прожигая туннели в его подкожном слое. Достигали неведомых планет, кружащих вокруг отдаленных звезд, ступали на поверхность иных миров, жадно раздувая ноздри и прочие входные и выходные отверстия. Искали они разумную жизнь, наивную в своем жизнелюбии, а когда находили, то присматривались, принюхивались к ней, внедрялись в темные складки ее бытия, просовывали куда надо свои пальцы, щупальца и прочие придатки. Насаждали в мире чужом свой образ жизни, точнее – смерти, свой образ мысли, свою мораль и философию, свои формы и принципы существования. И ниспадала на планету черная пелена Некротической Эволюции, окутывала, как липкий саван. И вчинялась та планета в состав грандиозного Ожерелья Миров, насаженных на нить активно-деятельной смерти. Присоединялась к оцепеневшим от ужаса сестрам своим, пронзенным принципом общей для всех мертвенной константы.
Девочка, которую любили
Эта история настолько правдива, что даже трудно поставить ее в один ряд с типичными правдивыми историями. Выделяться ведь будет она в том ряду, как скромное целомудренное дитя среди наглых девиц, подтравленных блудливой гнильцой. В истории этой ни пятнышка фальши, ни пылинки даже искреннего заблуждения или там невинной ошибки – ничего такого нет. А если кто скажет вам, что это-де сказка, то плюньте тому в бесстыжие глаза, покройте его самым отборным матом, врежьте ему ниже пояса, да покрепче, а еще лучше – убейте его и собакам скормите. Ведь ежели кто в историю эту не поверит и сказкой ее назовет, то, значит, совсем уж конченный он, и ни проблеска даже самой мутной человечности не осталось в той черной гадостной жиже, что на месте души пузырится у этого изверга.
Нет, не сказка история эта – история про девочку, которую любили. Да вы и сами сейчас в этом уверитесь, ибо кристально чистая правда имеет свойство убеждать без всяких доказательств – одной лишь искренней своей наготой.
Смешное имя было у этой девочки – Ардалиона. Или просто Долька. И болела она хроническим пороком смеха. Нехороший смех у нее получался: тонкий, как проволочка, такая кривая, будто жеваная, и вся заржавленная. Собаки, заслышав этот смех, выли от страха. И мухи слетались к Дольке на смех, вились вокруг, ползали по ней. А ей нравилось, когда мухи по ней ползают, особенно большие и жирные, поэтому Долька постоянно посмеивалась. Если смех ее разрастался, то становился хриплым и резким, как у стариков, когда те мокроту отхаркивают.
У всех, кто смех ее больше часа слушал, пробуждалось желание повеситься. И почти все ближайшие соседи ее постепенно повесились, потому что она подолгу смеялась, и даже во сне могла смеяться, а в пятиэтажном доме, где она жила, слышимость была хорошей. Из-за того, что многие в этом доме вешались, чуть ли не четверть квартир пустовала. Лишь Долькины родители хорошо себя при этом смехе чувствовали, ведь они же Дольку породили, поэтому им все было нипочем.
Впрочем, один сосед снизу, Байконур Матвеевич, выжил. Потому что пил много. Когда он пьянел, желание повеситься пропадало, а на трезвую голову возвращалось. Тогда он начинал веревку искать, но, пока искал, снова напивался, и в петлю уже лезть не хотелось. Так и выжил он под Долькин смех, что вечерами и ночами лился на него с потолка. Днем Долька сильно не смеялась, только
