Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
За остаток ночи и весь следующий день голос сумел полностью убедить Колю в том, что он – мерзопакостное насекомое, тем особенно смешное и жалкое, что смеет фантазировать о каком-то величии.
Окаменело двигались Колины зрачки, словно следили за невидимым маятником. Губы беззвучно шевелились, будто рот был полон личинок, лезущих наружу.
День прошел в полубредовой маете. Коля, казалось, начал эволюционировать из человека в пластиковый манекен, полый внутри, и лишь поверхностные признаки жизни еще озаряли пустынные ландшафты его почти уже кукольно-мертвенного существа.
На следующую ночь Коля опять перепутал сон с явью, но уже в обратную сторону. На этот раз он спал беспробудно, во сне же казалось ему, будто мается без сна. И так был правдоподобен сон, так достоверна маета, так все обыденно вокруг, так уныло-реалистично, что Коля начал убивать себя во сне, не сомневаясь, будто делает это наяву.
Он разорвал простыню на лоскуты, связал из них веревку, сложил ее вдвое – так, чтобы на одном конце вышла петелька, просунул в нее противоположный конец веревки, получившуюся замкнутую петлю накинул себе на шею и начал тянуть обеими руками свободный конец этой небольшой, размером с галстук, удавки.
Он так и не проснулся, когда ему приснилось, что пришла смерть. Снилось, как выходит из тела его душа, как смотрит со стороны на свое мертвое тело. Крепко вцепились одеревенелые руки в короткую веревку-галстук, натянутую, как струна. Покойник словно застыл в момент игры на музыкальном инструменте будущего – скрипке невиданного доселе образца.
На мертвом лице явственно читалась та мелодичная тема, которую самоубийца с таким вдохновением исполнял в последние дни: едкое, глубокое, черное презрение к самому себе, к собственному ненавистному «я». Открытый застывший взгляд трупа проваливался вглубь, и душе стало дурно, когда со стороны она заглянула в мертвые глаза, в шахты зрачков, просверленных в гнилую внутреннюю тьму Колиного существа. По сути, душа заглянула в саму себя.
Губы мертвеца исказила червивая гримаса. Было в Колином лице что-то людоедское, как будто перед смертью он метафизически пожирал самого себя и корень своей жизни выгрыз из собственной сердцевины, а затем, с добычей в зубах, нырнул в смерть.
Рассматривая тело, душа как будто слышала музыку, ноты которой были по нему разбросаны. Чудилась мрачная увертюра, звучавшая из мертвеца. И тут же казалось, будто вслед этой увертюре вот-вот грянет грандиозная опера грядущего кошмара, остановить который будет невозможно.
Тошнотворным ужасом наполнило душу зрелище собственного тела, застывшего в судороге самоуничтожения. Не было жалости, не было раскаяния, были только страх, омерзение и противоестественное влечение к созерцанию мертвеца, перед которым душе хотелось застыть навеки, чтобы не видеть больше никого и ничего, кроме трупа. Он словно бы стал для души Богом, излучавшим на нее благодать глубочайших презрения и ненависти к самому себе. И эту смрадную погибельную благодать душа готова была пить и впитывать без конца.
Все это был сон. Однако слишком затянувшийся.
Наступило утро, а Коля продолжал спать. Его пытались будить – он не просыпался.
Брешний впал в кому, внутри которой мерцал нескончаемый сон, где он придушил себя, вышел из тела и застыл в созерцании собственного трупа.
Касия
Я не знаю, откуда я пришел сюда, в эту – сказать ли – мертвую жизнь или живую смерть?
Августин Аврелий.
Исповедь. Книга I, глава VI
Вошла в контору братьев Гофманов девушка – статная, ладная, гибкая, тонкая да сладкая. Братья тут же определили по совокупности признаков, что далеко не из бедных. Вошла и с ходу толстую пачку европейских денег выложила на стол.
– Задаток, – говорит. – За то, что сделаете, о чем попрошу. Порученье необычное, не совсем по вашему профилю, но так ведь и оплата исключительная.
– Все что хотите! – отвечают ей. – За такие деньжищи черта из-под земли достанем.
– Черта – это хорошо, – говорит, – но мне другое надо. Хотя, может, и до черта дело дойдет. Прям не знаю…
– Вы, барышня, рассказывайте о нужде своей, а мы уж найдем, как пособить вам.
Пока обмен репликами шел, система распознавания лиц, к камере наблюдения подключенная, опознала барышню и вывела инфу, что это не кто иная, как Касия Сеньцова, дщерь и наследница знаменитого олигарха, который покончил самоубийством совместно с супружницей, юную Касю сироткой оставив. Сироткой и наследницей. Покосились братья на экран ноута, слизали краем глаз данные и приготовились внимать богатой посетительнице.
– Дело непростое, – говорила она. – Нужен мне специалист редкостного профиля, а где найти такого, не ведаю. Надеюсь, хоть вы поможете и отыщете нужного человека, а то уж сама я обыскалась, но, хоть тресни, не отыскивается, и все тут. Поэтому к вам пришла. Короче, хочу я потерять девственность с трупом, и нужен мне человек, который все это устроил бы, то есть чтобы заставил он какой-нибудь труп ожить и девственности меня лишить.
Сидят детективы, братья Гофманы, Ерема и Емеля, смотрят на прекрасную девушку и диву даются.
– Ни хера себе! – Емеля наконец вымолвил. – А труп-то должен быть человеческий или можно какой-нибудь зоологический?
– Нет-нет, только человеческий, – говорит. – Понимаете, все упирается в то, что вы, мужики, лишь до поры мужики, а как смерть приключается, так сразу теряете все свое мужское достоинство. Кровь циркулировать перестает, а нет притока крови – нет сами понимаете чего. Говорят, даже когда мертвецов оживляют, они все равно к этому делу не способны. А вот мне надо, чтоб способен был, чтоб нашелся такой мужчина, который и после смерти своей сумел бы мужиком остаться и девственности меня лишить.
Переглянулись братья, сглотнули слюну и сказали:
– Бе-е… беремся.
Впоследствии собрали они все сведения про Касию Сеньцову и вот что узнали.
Родители этой чудесной девушки, Александр Петрович и Александра Николаевна, одновременно сделали себе операции по перемене пола, и стал Касин папа – мамой, Александрой Петровной, а мама – напротив, папой стала, Александром Николаевичем. Сменивши пол, продолжали они любить друг друга пуще прежнего, не могли никак друг другом насытиться, и граничило это с одержимостью.
Кася же никого не любила, разве что в общечеловеческом смысле.
Бывало, в школе допытывались, кто ж идеалом-то для нее является из доступных школьному разумению образцов – может, Татьяна Ларина из «Онегина», или Наташа Ростова из «Войны и мира», или тургеневская дамочка какая, а может, Незнакомка блоковская? И отвечала Кася, что ни то ни другое ни третье, а вот кто и впрямь для нее идеал, так это гоголевская Пидорка из «Вечера накануне Ивана Купала».
Когда Кася институт окончила по финансово-экономической линии, то вдруг без родителей осталась, зато с наследством. А родители ее, перед тем как двойным самоубийством покончить, в предсмертной записке пояснили: уж так они друг друга любят, что стал им весь мир ненавистен – за то ненавистен, что отвлекает от любви взаимной, все втиснуться меж любовниками норовит, рыло в щель просунуть, вот и покидают они дурацкую нашу вселенную, с истинной любовью несовместимую. О дочурке своей, кстати, ни словом в записке не обмолвились.
Кася же родителям двойные похороны устроила. Сначала погребла их на погосте, а потом, на сороковой день, эксгумировала и сожгла в крематории.
Женихи вокруг Каси так и вились, но никто не люб ей был. Невесты тоже подкатывали, думали: может, лесбиянка она? Однако и тут никому ничего не обломилось. Кася мимо всех смотрела в неведомом направлении. Все искала чего-то, гадала о чем-то…
Тут-то и заявилась она в контору к братьям Гофманам с поручением о поиске человека, который устроит ей случку с мертвецом.
И что ж вы думаете? Нашли Гофманы такого человека, который все обустроил. Долго искали, но – нашли.
В заброшенной деревне, в Апшеронском районе Краснодарского края, жил нелюдимым отшельником Гаврила Фомич Булгароктонов, ученик великого светоча советской физиологии, академика Ухтомского.
О Булгароктонове
