Стивен Кинг - Игра Джеральда

Джесси посильнее ударилась головой о спинку кровати, так что искры посыпались у нее из глаз. Было больно — очень больно — но внутренний голос выключился, как радио при отключении тока, а это стоило такой боли.

— Вот так, — сказала Джесси. — А если ты начнешь снова, я снова повторю это. И я не шучу. Я устала слушать…

Теперь уже ее собственный голос, бессознательно произносящий слова вслух в пустой комнате, выключился, как обесточенное радио. Когда круги, мелькающие перед глазами Джесси, начали бледнеть, в ярких лучах утреннего солнца она увидела нечто, лежащее дюймах в восемнадцати от распростертой руки Джеральда. Это был маленький белый предмет с золотым ободком посередине. Сначала Джесси подумала, что это кольцо, но предмет был слишком мал для этого. Не кольцо, а серьга с вправленной в нее жемчужиной. Она выпала из чемоданчика, когда посетитель рылся в нем, показывая ей его содержимое.

— Нет, — прошептала Джесси. — Нет, это невозможно.

Но серьга была там, сверкающая в лучах солнца, почти такая же реальная, как указывающий на нее мертвый мужчина, жемчужная серьга с тоненьким золотым ободком.

«Это одна из моих сережек! Она выпала из моей шкатулки для драгоценностей, она лежала там с прошлого лета, а я только сейчас заметила ее!»

Все было хорошо, кроме того, что у нее была только одна пара жемчужных сережек, но без золотого ободка, к тому же серьги остались в Портленде.

Кроме того, здесь были люди и натирали паркет, и если здесь была сережка, то один из них поднял бы ее или положил бы ее на туалетный столик либо себе в карман.

Кроме всего этого, было еще нечто.

«Нет, ничего больше нет. Не смей говорить, что есть!»

Сережка была одна, без пары.

«Даже если есть, я не буду смотреть на это».

Но она не могла не смотреть. Ее взгляд перенесся с сережки на место как раз перед дверью, ведущей в коридор. Там виднелось маленькое пятнышко высохшей крови, но не оно привлекло ее внимание. Кровь принадлежала Джеральду. С кровью все было нормально. Это был отпечаток следа, привлекший ее внимание.

«Если остался след, то, значит, он был здесь раньше!»

Как Джесси ни желала поверить в это, раньше здесь не было никакого отпечатка. Вчера на этом полу не было ни единой пылинки. К тому же этот след не мог принадлежать Джеральду или Джесси. Это была засохшая грязь — в форме следа от башмака.

Кажется, кто-то был с ней прошлой ночью в этой спальне.

При этой мысли, взбудоражившей и без того перенапряженный мозг, Джесси начала кричать. На улице, у крыльца черного хода, одичавшая собака приподняла свою ободранную морду и насторожила чуткие уши. Затем, потеряв всякий интерес, опустила морду. Было не похоже, что звук производило нечто опасное; это была всего лишь хозяйка. К тому же у нее теперь был запах той черной вещи, которая приходила прошлой ночью. Это было то, что бродяге всегда хорошо известно. Это был запах смерти.

Бывший Принц закрыл глаза и снова заснул.

25

Наконец, она кое-как взяла себя в руки. Ей удалось это, несмотря на всю абсурдность повторения мантры Норы Калиган.

— Раз — это ступни, — сказала Джесси, ее пересохший голос хрипло каркал в пустоте спальни, — десять маленьких пальчиков, выстроенных в ряд. Два — это ноги, стройные и длинные, три — это секс, где все плохо.

Она продолжала дальше, повторяя те рифмы, которые могла вспомнить, пропуская те, которые забыла, плотно закрыв глаза. Она повторяла эту считалку раз десять, пока не убедилась, что сердце замедлило свой бег, а самое ужасное мгновение страха снова отошло, но она не замечала радикальных изменений, привнесенных ею в рифму Норы.

После шестого круга Джесси открыла глаза и оглядела комнату, как женщина, только что очнувшаяся после короткого, но принесшего отдых сна. Однако ее взгляд избегал угла возле шифоньера. Она не хотела снова смотреть на серьгу, и уж совсем точно ей не хотелось смотреть на отпечаток башмака.

«Джесси? — Голос был очень Мягким и нежным. Джесси подумала, что это Женушка, перепуганная до смерти, снова беспокоит ее. — Джесси, можно мне кое-что сказать?»

— Нет, — мгновенно отреагировала Джесси. — Убирайся, я хочу разделаться со всеми вами, сучки.

«Пожалуйста, Джесси. Послушай меня, пожалуйста».

Джесси закрыла глаза и четко увидела ту часть своей личности, которую она привыкла называть Образцовой Женушкой Белингейм. Женушка все еще была закована в колодки, но могла приподнять голову — акт довольно-таки самоотверженный в ее положении, так как тяжелая доска колодок зажимала ее шею. На какое-то мгновение волосы приоткрыли ее лицо, и Джесси удивилась, увидев не Образцовую Женушку, а молодую девушку.

«Да, но это все равно я», — подумала Джесси и чуть не рассмеялась. Все это выглядело довольно-таки забавно, как в комиксах. Она только что думала о Норе. А одним из любимых коньков Норы был вопрос о том, как люди берегут «ребенка внутри себя». Нора утверждала, что наиболее общая причина всех несчастий скрывается в том, что люди не умеют кормить и правильно воспитывать этого внутреннего ребенка, и Джесси рассеянно кивала ей в ответ, оставаясь при своем мнении, но эта концепция Норы была несколько сентиментальной для нового поколения. Ей все-таки нравилась Нора, и, хотя она считала, что Нора просто зациклилась на ментальных образах порядочности и любви конца шестидесятых — начала семидесятых, теперь сама четко видела этого Нориного «ребенка внутри себя», и ей казалось, что у этой концепции может оказаться некое символическое значение, а при данных обстоятельствах, когда она заковала всех своих собеседников, должно же чем-то заполниться ее воображение? В колодках сидели ожидающая Женушка, ожидающая Руфь, ожидающая Джесси. Она была той маленькой девочкой, которую отец называл Сорванцом.

— Ладно, говори, — произнесла Джесси. Глаза ее были все так же закрыты, а стресс, голод и жажда, объединенные вместе, делали этот образ девушки в колодках почти реальным. Теперь она видела слова, начертанные на куске картона, прибитого над ее головой: «ДЛЯ СЕКСУАЛЬНОГО СОБЛАЗНА». Конечно, слова были написаны карамельно-розовой помадой.

Но на этом ее воображение не успокоилось. Рядом с Сорванцом была еще одна девочка, тоже в колодках. На вид ей было лет семнадцать. Она была толстой и прыщавой. За обеими осужденными виднелась городская площадь. Кто-то звонил в колокол — казалось, за отдаленным холмом — с монотонной регулярностью, как будто бы звонарь собирался звонить весь день…