Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Лесовик был вечно в пути, рассказывала она, вечно бродил от одного конца округа к другому. Он никогда не спал, но иногда останавливался отдохнуть в лесу или в поле. Он умел быть огромным, рассказывала она, таким высоким, что в его волосах порой запутывались облака — и когда они несутся по небу так быстро, что ты можешь это заметить, значит, это Лесовик тащит их за собой, — а мог стать и маленьким, таким маленьким, что способен был забраться в желудь, если желудю нужно было напомнить, как расти.
Лесовика не увидишь, даже если будешь искать его каждый день на протяжении тысячи лет, говорила она, но иногда можно заметить признаки того, что он проходит мимо. Например, когда в засуху с полей поднимается пыль — это Лесовик вдыхает ее, проверяя, достаточно ли она суха, чтобы можно было послать дождь, — или когда в лесу, его истинном доме, деревья клонятся не в ту сторону, в которую дует ветер.
Нет, его нельзя увидеть, но можно почувствовать глубоко внутри, когда он касается твоей души. Днем этого не бывает — не потому, что днем его не может оказаться рядом, а потому, что правильные люди заняты, пока светит солнце. Заняты тем, что работают, или учатся, или ездят в гости, или играют, куролесят и развлекаются. А вот ночью — другое дело. Ночью тело замедляется. Ночью ты замечаешь больше.
«А что делает Лесовик? — спрашивали мы. — Зачем он нужен?»
«Он любит почти все, что растет, и ненавидит отбросы, и… ну, можно сказать, он нам отплачивает, — объясняла она. — И не дает нам становиться слишком уж забывчивыми и самодовольными».
«А что случится, если мы такими станем?» — всегда интересовался кто-нибудь.
«Случится страшное, — отвечала она. — Очень, очень страшное». Это было слишком расплывчато, и нам хотелось узнать больше, но она говорила, что мы слишком маленькие, чтобы о таком слушать, и обещала рассказать, когда мы повзрослеем, но так и не рассказала.
«Ты ведь на самом деле говоришь о Боге, да? — спросил как-то раз один из моих двоюродных братьев. — Правда ведь?»
Но и на этот вопрос бабушка ответа не дала, по крайней мере такого, какой мы смогли бы тогда понять. Однако я помню ее взгляд… не вполне говоривший «нет», определенно не говоривший «да», и достаточно мудрый, чтобы понимать, что либо мы однажды дойдем до всего сами, либо нам вообще не придется до этого доходить.
«Я один раз видела Лесовика, — подала голос Шей, тихая и зачарованная. — В выходные, прошлой осенью. Он смотрел на двух мертвых оленей». Никто из нас ей не поверил, потому что в охотников мы верили больше, чем в какую-то странную сущность, прозванную Лесовиком. Но Шей, хоть и была совсем маленькой, не сдавалась. Охотники, заявила она, не могут снова поставить оленя на ноги и велеть ему идти своей дорогой.
Вот этого я не забыл.
И поэтому, слушая и глядя, как ночь шелестит крыльями сов и летучих мышей, я сделал еще один крошечный шаг к вере.
— Я готов, — прошептал я тому, что могло услышать меня или показаться мне. — Я готов.
* * *
Молоко испортилось, и бекон тоже, к тому же нам нужны были еще кое-какие припасы, чтобы пережить выходные, поэтому на следующее утро я вызвался съездить в магазин, стоявший у поворота с магистрали. Я решил сделать крюк и сначала поехал в обратном направлении, потому что прошло уже много лет и мне хотелось посмотреть на округу, а если я сделаю больше неверных поворотов, чем верных, — что ж, есть вещи похуже, чем заблудиться субботним сентябрьским утром.
Множество таких вещей я миновал на своем пути.
Невозможно вспоминать подобное место таким, каким оно было раньше, вспоминать людей, с гордостью называвших его домом, и не представлять, что они подумали бы о нем сейчас. Позволили бы они своим домам ветшать с такой беспомощной апатией? Сидели бы они, сложа руки и наблюдая, как поля зарастают сорняками? Разъезжали бы они на двух, трех, четырех колесах, пока холмы не покрылись бы рытвинами и шрамами? Нет, только не те люди, которых я помнил.
Из-за этого я чувствовал себя стариком — не телом, но душой, — таким стариком, которым никому не хочется стать. Таким стариком, который в большом городе вопит, чтобы детишки проваливали с газона, но в моем случае это было не просто раздражение, а презрение. Эти люди причиняли настоящий вред. Они растоптали память и традиции, испортили слишком многое из того, что я видел в этом месте хорошего, а один из них — я не мог об этом забыть — похитил мою сестру.
Кто они — те, кто теперь здесь живет, спрашивал я себя. Не могли же они все заявиться откуда-то еще. Большинство наверняка выросли здесь, и никуда не уезжали, и это делало их безразличие еще более непростительным.
Хуже всего оказалась западная часть округа, где раньше добывали уголь. Подземные месторождения иссякли еще во времена нашего детства, и хотя впервые я услышал термин «добыча открытым способом» именно тогда, я не знал о том, что за ним кроется — ни о самом процессе, ни о его последствиях.
Но теперь это было очевидно: залегавший у поверхности уголь тоже кончился, и остались лишь безмолвные пустоши, тянущиеся до самого горизонта бесплодные раны в оспинах земляных бугров, и такая кислая почва, что на ней ничто не желало расти.
Сколько бы ни старался Лесовик напомнить семенам, как это делается.
В такое настроение не стоило впадать перед поездкой в магазин. Внутри я не стал снимать солнечные очки; я поступал так же, следя за заключенными на тюремном дворе в облачные дни, и по той же самой причине: это была броня, защищавшая и меня, и их самих, ведь когда ты встречаешься взглядом с некоторыми людьми и они понимают, что ты думаешь о них, об их жизненном выборе и о том, от чего они отказались, ничего хорошего из этого выйти не может.
Магазин оказался забит утренними субботними покупателями, и симптомы болезни были очевидны. «Я слышала, эти торговцы метамфетамином, из-за которых тут такой бардак, церемониться не любят», — сказала миссис Тепович, и, уж если на то пошло, сам метамфетамин тоже не церемонился. Признаки зависимости были мне знакомы — кое у кого из заключенных они еще сохранялись, когда их переводили в нашу тюрьму из местных каталажек, — и, хотя ими щеголял не каждый посетитель
