Виталий Вавикин - Суккубус

Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Определен избранник. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей – тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти взамен сытого желудка. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон природы, страсти, бытия…

Их были десятки – подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это невозможно. Оно просто есть. Внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины – они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль: нестерпимая, всепроникающая, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски – их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучшее от греко-римской архитектуры.

– Следуйте за мной, сеньор, – сказал негр.

Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

– Прошу прощения, – засуетился Ллойд. – Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча…

Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

– Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

– Да. Джастин Энтони Ллойд.

– Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

– Ждет где? – опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.

Они вышли на поляну, в центре которой стояло высокое мрачное здание с обложенными черным блестящим мрамором стенами. Был яркий солнечный день, но это здание, казалось, поглощает весь свет, которое небо отрядило для его освещения. Солнечные лучи достигали мрамора и тонули в необъятной тьме, притаившейся за внешним блеском.

– Нам сюда, сеньор, – сказал негр, подводя Ллойда к короткой лестнице с лицевой стороны, за которой простирался окруженный колоннами портик. Тяжелые двери в его глубине были открыты, и изнутри веяло холодом. Не могильной сыростью, вобравшей в себя запахи тлена, а вселенским, первозданным холодом, который можно почувствовать, если долго вглядываться в ночное небо. Безграничная, безбрежная даль космоса, в конце которой пустота и мрак.

– Сеньор Билли? – тихо позвал негр старика, склонившегося над одним из гробов.

– Я знаю. Можешь идти, Сопля.

Ллойд улыбнулся.

– Вы называете этого здоровяка Соплей, мистер Брендс?

– У него нет другого имени, Джастин, – старик обернулся. В полумраке его лицо выглядело моложе своих лет. Так же, как голос. Спокойный, мягкий. – Моя жена… – сказал старик, отходя от гроба, – она хотела, чтобы мы дали ему имя, но смерть, к сожалению, забрала ее слишком рано.

– Я сожалею, мистер Брендс.

– Оставь это. Ты все равно не знал ее, чтобы сожалеть, – старик взял его под руку, словно не он, а Джастин был древним и дряхлым. – Прости мой цинизм, но порой мне кажется, что все в этом месте проклято, даже люди, которые приходят сюда.

– Но вы ведь тоже живете здесь, мистер Брендс.

– О! Мой крест уже ждет меня, мой мальчик.

– Простите, но я не особенно верю во все это.

– Думаешь, до этого есть кому-то дело? Когда Ад придет за тобой, он не будет спрашивать, во что ты верил, он будет смотреть, как ты жил и что сделал.

– Я всего лишь хотел кое-что узнать, – Ллойд начинал дрожать. Холод пробрался к нему под одежду, обнял тело. – Моя прабабка. Долорес. Она рассказывала мне о вас, мистер Брендс. Говорила, что вы приезжали к ее матери, искали ее. Могу я узнать, почему?

– Книга, мой мальчик. Я всего лишь писал книгу.

– И поэтому вы до сих пор живете в доме моих предков?

– Это тебе тоже Долорес рассказала?

– Кое-что она. Кое-что узнал сам.

– По телефону ты сказал, что занимаешься живописью?

– Немного.

– Твоя прабабка тоже рисовала. Ты знал об этом?

– Да. Незадолго до смерти, после того, как умер ее муж, Долорес написала пару странных картин. Но откуда вам известно об этом, мистер Брендс?

– Она рисовала не только в старости, мой мальчик. Когда я приезжал, мать Долорес жаловалась, что живопись убивает ее.

– Убивает? – Ллойд вздрогнул, но уже не от холода.

– Да. Она говорила о странных поступках, которые совершала Долорес. Очень странных. Понимаешь? Особенно по меркам того времени.

– Я этого не знал.

– Вот так. А потом, судя по всему, она вышла замуж и забросила живопись до смерти своего мужа.

– Она была очень несчастной, мистер Брендс.

– Все мы несчастны, пока наши творения живут лишь в нашей голове.

– Вы говорили, что вы писатель?

– Я говорил, что я когда-то писал.

– Разве это не одно и то же?

– Нет.

– Считаете, что у вас не было таланта?

– Считаю, что моего таланта хватило лишь на один шедевр.

– И вы успокоились?

– Скажем так, мое тщеславие успокоилось.

– И вы смогли избавиться от этого?

– От чего, мой мальчик?

– От мыслей, видений, от картин, которые приходят в голову, жизней…

– Да.

– А я не могу. Во мне словно что-то горит. Словно что-то рвется и рвется наружу…

– Может быть, гормоны?

– Не разочаровывайте меня, мистер Брендс. Я знаю, что вы так не думаете.

Они вышли на улицу. Солнце ласкало замерзшие тела. Ветер качал алые маки и эшшольции.

– Видишь эту поляну? – спросил старик.

– Похоже на скорбь или бессильную ярость.

– В чем-то ты прав, – голубые глаза старика на мгновение ожили, вспыхнули странным призрачным блеском. – Хочешь услышать историю?

– Что за история, мистер Брендс?

– История этого места, мой мальчик. Но после ты должен пообещать, что уйдешь и никогда не вернешься сюда.

– Что во мне такого особенного, мистер Брендс?

– Я не знаю.

– Что было особенного в моей прабабке?

– Слушай историю, сынок. Слушай, пока я не передумал.

Ночь смазала краски, высосала сочность, оставив лишь оттенки серого. Ллойд перелез через забор, прокрался вдоль освещенной аллеи к дому, заглянул в окно. Истина. Впервые в жизни он чувствовал, что она где-то рядом, где-то близко. Его жизнь, его фантазии – все это было здесь, в этом доме. Ответы, которые он искал. Слова, которые хотел услышать. Старик убедил его, что он не безумец, что его жизнь нечто большее, чем просто картины. Но старик не сказал всей правды. Не захотел или не знал – теперь это неважно… Кто он? Что он? Зачем он? Теперь это все здесь. В этом доме. За этими окнами. Ллойд припал к одному из них – темнота. К другому – ночь. Он шел вокруг дома, зная, что рано или поздно найдет ответы… Ллойд остановился. Недалеко от люминес-цирующей глади бассейна негр, Сопля, лежал, зарывшись головой между ног белокурой женщины. Выгнув спину, она тихо постанывала.