Энн Райс - Пандора

Он вздохнул; теперь он успокоился и уже не казался таким сердитым – только очень расстроенным, и своим новым, миг от мига улучшающимся зрением вампира я все явственнее и явственнее видела, какой он мужественный, как твердо намерен держаться принципов, в которые верит, невзирая на чудеса, поглотившие его прежде, чем он успел в них усомниться. Он пытался вести благородную жизнь, несмотря ни на что.

«Моя участь, – продолжал он, – напрямую зависела от них. Если я их оставлю, рано или поздно Старейший вынесет их на солнце, а я, не имеющий вековой крови, сгорю, как восковая свеча! Моя жизнь уже изменилась – теперь она окончится. Но Старейший не просил меня создать новую касту жрецов. Акаша не просила основать новую религию. Она не говорила ни об алтарях, ни о культах. Об этом просил только обгоревший бог в северной роще, в варварских землях, посылая меня на юг, в Египет, на родину всех тайн».

«И как долго ты о них заботишься?»

«Более пятнадцати лет. Я потерял счет времени. Они никогда не двигаются и не произносят ни слова. Раненые, те, кто сгорел настолько, что на исцеление их уйдут века, узнают, что я здесь. И приходят. Я стараюсь уничтожать их прежде, чем они смогут мысленно передать образ, подтверждающий мое присутствие здесь. Она не призывает этих сгоревших детей к себе, как призывала меня! Если им удается меня одурачить или побороть, она уничтожает их одним движением – ты сама была тому свидетелем. Но тебя она вызвала, Пандора, и протянула к тебе руку. Теперь нам известно, по какой причине. А я обошелся с тобой так жестоко. Бестактно».

Он повернулся ко мне. В его голосе появилась нежность.

«Скажи мне, Пандора, – попросил он, – в том видении о нашей свадьбе мы были молодыми или старыми? Ты была пятнадцатилетней девочкой, к которой я, возможно, стремился слишком рано, или зрелым расцветшим созданием, как сейчас? И как, это счастливый союз? Мы подходим друг другу?»

Меня глубоко тронула горячая искренность его слов, страдания и мольба, стоявшие за ними.

«Мы были такими же, как сейчас, – сказала я, осторожно улыбаясь в ответ на его улыбку. – Ты был мужчиной в расцвете сил, навеки застывшим в таком состоянии. А я? Я – такой, как в эту минуту».

«Поверь мне, – ласково произнес он, – именно в эту ночь я не стал бы говорить с тобой так резко, но у тебя будет еще столько ночей. Теперь тебя ничто не сможет убить – только солнце или огонь. Ничто в тебе не увянет. Тебе предстоит открыть тысячу новых ощущений».

«А как же экстаз, когда я пила от нее? – спросила я. – Как же ее корни, ее страдания? Она никоим образом не считает себя святыней?»

«А что такое святыня? – Он пожал плечами. – Скажи мне. Что такое святыня? Разве ты видела в ее грезах святость?»

Я опустила голову. Ответа у меня не было.

«Конечно, это не Римская империя, – продолжал Мариус. – Конечно, не храмы Августа Цезаря. Конечно, не культ Кибелы! Конечно, не культ огнепоклонников в Персии. Разве имя Изиды до сих пор свято, и было ли оно вообще когда-нибудь свято? Египетский Старейший, мой первый и единственный учитель, сказал, что Акаша придумала для своей цели истории об Изиде и Озирисе – чтобы придать своему культу поэтическую окраску. Я думаю, что она создала свой образ, основываясь на древних легендах. Демон, живущий в них, разрастается с созданием каждого нового потомка. Вероятно, все обстоит именно так».

«Но какой-либо цели во всем этом нет?»

«Возможно, демон стремится больше узнать, – сказал он. – Больше видеть, полнее чувствовать посредством каждого носителя его крови. Может быть, все дело в этом, и каждый из нас представляет собой крошечную его частицу, перенося с собой его способности, а в ответ возвращая собственные ощущения. Через нас он познает мир!

Вот что я тебе скажу. – Он сделал паузу и положил руки на стол. – Горящему во мне пламени все равно, невинна жертва или же это преступник! Это пламя внутри меня испытывает жажду. Не каждую ночь, но часто! Оно молчит! Оно ничего не говорит моему сердцу об алтарях! Оно руководит мной, как всадник своим жеребцом на поле боя! Не жажда, но сам Мариус по вполне понятным тебе причинам отделяет добро от зла согласно старым обычаям; алчная же жажда знакома с природой, но не с моралью».

«Я люблю тебя, Мариус, – тихо произнесла я. – По-настоящему из всех мужчин я любила только тебя и моего отца. Но сейчас я должна уйти, уйти одна».

«О чем ты говоришь? – поразился он. – Едва минула полночь».

«Ты был очень терпелив, но сейчас мне нужно побыть наедине с собой».

«Я пойду с тобой».

«Не пойдешь».

«Но нельзя же так просто бродить по Антиохии, совсем одной».

«Почему нельзя? Если я захочу, то могу услышать мысли смертных. Только что мимо пронесли носилки. Рабы так пьяны, что лишь чудом удерживают ношу и не вываливают своего хозяина на дорогу, а сам он крепко спит. Я хочу погулять в одиночестве там, в темном городе, пройтись по мрачным, опасным закоулкам, по местам, куда даже… даже бог не может зайти».

«Это твоя месть, – сказал он. Я направилась к воротам, он пошел за мной. – Пандора, не уходи одна».

«Мариус, любовь моя, – сказала я, повернулась и взяла его за руку. – Это не месть. Слова, что ты произнес: „девушка“, „женщина“, – они ограничивали всю мою жизнь. Сейчас же я только хочу, ничего не боясь, зайти с голыми руками, с распущенными по спине волосами в любой очаг опасности, куда захочу. Я все еще пьяна ее кровью, твоей кровью! То, что должно сиять, лишь мерцает и подрагивает. Я должна побыть одна, обдумать твои слова».

«Но ты должна вернуться до рассвета, задолго до рассвета. Ты должна остаться со мной внизу, в склепе. Нельзя просто лечь где-нибудь в комнате. Туда проникнет смертоносный свет…»

Какой он заботливый, какой великолепный в своей ярости!

«Вернусь, – сказала я, – задолго до рассвета, а пока что у меня разорвется сердце, если мы с этой самой минуты не скрепим наши узы».

«Скрепим, – сказал он. – Пандора, ты сведешь меня с ума».

Он остановился у ворот.

«Дальше – ни шагу», – сказала я, уходя.

Я пошла вниз, к Антиохии. Ноги мои стали до того сильными, что я не замечала ни камешков, ни дорожной пыли; моим глазам, пронзавшим ночь, во всей своей полноте открылся тайный сговор сов и грызунов, вертевшихся среди деревьев, – они наблюдали за мной, а потом бежали прочь, как будто инстинкты предостерегали их против меня.

Вскоре я вошла в собственно город. Думаю, решительности, с которой я передвигалась от улочки к улочке, хватило бы, чтобы отпугнуть всякого, кто намеревался меня побеспокоить. От темноты веяло трусостью, и она была наполнена эротическими ругательствами – отвратительными путаными ругательствами, какими мужчины забрасывают женщину, если вожделеют ее, некой странной смесью угроз и пренебрежения.