Энн Райс - Пандора

Я почувствовала, что он целует меня в лоб.

«Ты и правда намеревался жениться на мне, когда мне было пятнадцать лет?»

«Это мучительные воспоминания! У меня до сих пор уши горят от оскорблений твоего отца! Он практически выгнал меня из своего дома!»

«Я люблю тебя всем сердцем, – прошептала я. – Ты все-таки победил. Ты получил меня в жены».

«Получил, но мне кажется, слово „жена“ здесь не вполне уместно. Интересно, ты что, уже забыла, как еще совсем недавно возражала против этого термина?»

«Мы вместе, – сказала я, с трудом выговаривая слова из-за его поцелуев; я теряла силы и одновременно наслаждалась прикосновением его губ, их неожиданным стремлением к целомудренной любви. – И мы придумаем другое слово, более возвышенное, чем „жена“».

Внезапно я отодвинулась. В темноте я его не видела.

«Ты что, целуешь меня, чтобы я не могла разговаривать?»

«Да, именно этим я и занимаюсь», – ответил он.

Я отвернулась.

«Повернись, пожалуйста», – попросил он.

«Нет», – ответила я.

Я неподвижно лежала и смутно ощущала, что его тело теперь кажется мне вполне нормальным на ощупь, потому что мое тело не мягче и, может быть, не слабее. Грандиозное преимущество! Да, но я его любила! Любила! Так что пусть целует меня сзади, в шею. Повернуться к нему лицом он меня не заставит!

Должно быть, встало солнце.

Потому что на меня опустилась завеса тишины, как будто вселенная, все ее вулканы, бушующие приливы, все ее императоры, судьи, сенаторы, философы и жрецы стерлись из жизни.

Глава 11

Вот, Дэвид, собственно, и все.

Я могла бы еще на протяжении многих страниц развивать комедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской «Много шума из ничего».

Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленной версией событий, данной в «Вампире Лестате» и облаченной в свою окончательную тривиальную форму Мариусом – или Лестатом, кто их знает.

Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о тех воспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердце, как бы ни пренебрегала ими другая сторона.

И повесть о нашем расставании не просто история о разладе – она может послужить уроком другим.

Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убивать без боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ей возможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я не смею – я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. По силе мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостный и амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию – поначалу это довольно редко, но все же случалось, – мы вместе казнили непрошенного гостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, они искали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.

Мы никогда не спорили относительно их участи.

Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над «Сатириконом» Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатир Ювенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима и Александрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла, но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скрепляли нашу связь, что чрезвычайно опасно.

Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, как дева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженные чувства, он был тут как тут – хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, что это нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!

Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасное землетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественном благословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт, что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, в это время пребывавшего в городе. Как я это объясню?

Кстати сказать, Антиохия быстро восстановилась, ее рынки расцвели вновь, появилось множество новых рабов, ничто не остановило караваны, направлявшиеся к кораблям.

Но задолго до землетрясения мы едва ли не дрались практически каждую ночь.

Если я проводила несколько часов в комнате Матери и Отца, Мариус неизменно приходил за мной и стремился привести в чувство. Он не может читать, когда я в таком состоянии, заявлял он. Он не может думать, зная, что я сижу внизу и намеренно призываю к себе безумие.

Почему, требовала я ответа, его господство должно распространяться на каждый угол нашего дома и сада?

А как же тот факт, что, когда какой-нибудь древний обгоревший кровопийца добирается до Антиохии, мы договариваемся о его убийстве и разделываемся с ним на равных?

«Мы не подходим друг другу по умственным способностям?» – спрашивала я.

«Только ты могла задать такой вопрос!» – следовал ответ.

Конечно, ни Мать, ни Отец больше не двигались и не говорили. До меня не долетали ни кровавые сны, ни божественные указания. Мариус напоминал мне об этом только изредка. И через довольно долгое время он позволил мне вместе с ним присматривать за святилищем и до конца убедиться, какой степени достигает их молчаливое и внешне бездумное подчинение. Они выглядели совершенно недоступными, и наблюдать за ними иногда было просто страшно.

Когда Флавий на сороковом году жизни заболел, между мной и Мариусом разразилась одна из наиболее чудовищных ссор. Это случилось в самом начале нашего совместного существования, задолго до землетрясения.

Кстати говоря, это было чудесное время, так как зловредный старый Тиберий заполнял Антиохию новыми замечательными зданиями. Она могла посоперничать с Римом. Но Флавий заболел.

Мариус тяжело переживал это. Он больше чем привязался к Флавию – они без конца обсуждали Аристотеля, а Флавий оказался одним из тех людей, которые одинаково хорошо умеют делать все – как управлять домом, так и с идеальной точностью копировать самый эзотеричный, рассыпающийся на куски текст.

Флавий ни разу не задал нам вопроса о том, кто мы такие. Я обнаружила, что его преданность и любовь намного превосходили любопытство или страх.

Мы надеялись, что болезнь Флавия не очень серьезна. Но когда наступило ухудшение, Флавий стал отворачиваться от Мариуса всякий раз, когда тот к нему заходил. Однако если протягивала руку я, он всегда принимал ее. Я часто часами лежала рядом с ним, как он когда-то лежал со мной.

Как-то ночью Мариус отвел меня к воротам и сказал:

«Когда я вернусь, он уже умрет. Ты справишься одна?»

«Ты бежишь от этого?» – спросила я.

«Нет, – ответил он. – Но он не хочет, чтобы я видел, как он умирает; он не хочет, чтобы я видел, как он стонет от боли».