Марьяна Романова - Приворот

Подруга тотчас же набрала какой-то номер, а когда ей ответили, удалилась в ванную и недолго с кем-то разговаривала. А вернувшись, радостно сообщила, что бабка готова принять меня завтра же, денег с собою надо взять столько-то, адрес – вот.

– Только ни в коем случае не опаздывай, а то она может отказаться с тобой работать. Строптивая бабка, избалованная.

На следующий день я проснулась в половине шестого и, чувствуя себя дремучей идиоткой, потащилась на вокзал.

В электричке было холодно и душно. Я пыталась читать журнал, но ко мне все время привязывался какой-то пропойца моих лет, в грязных джинсах и с гитарой за спиной. Он почему-то считал, что мы должны выйти на ближайшем полустанке, купить пару бутылок водки, найти живописную лавочку и хором петь под гитару, а потом он на мне женится и у нас будут дети. К концу путешествия я готова была его убить.

Нужную деревню я нашла довольно быстро. От станции пришлось идти больше получаса, но подруга нарисовала подробный план.

Это была обычная деревенька – почерневшие от старости домики в два ряда, деревья в изморози, из труб к низкому серому небу поднимался парок.

Когда я шла между домов, разыскивая нужный, мне встретилась женщина средних лет, в повязанном крест-накрест платке. У нее было обветренное лицо, иней на бровях и сочные яркие губы. Хмуро на меня уставившись, она спросила:

– Ты… к этой, что ли? К Прасковье Петровне?

– А как вы догадались?

– Да вас тут сотни, – поджала губы женщина. – Я бы на твоем месте поехала восвояси. Пока цела.

– А то что?

– Сгубит, – приблизив ко мне рыхлое лицо, прошептала она.

Я сделала шаг назад. От женщины пахло лежалым ватником и кислой капустой. Глаза у нее были водянистые и пустые.

Дом Прасковьи Петровны с улицы выглядел заброшенным – невозможно было поверить, что на самом деле каждый день сюда приезжают десятки людей, чтобы оставить старушке немаленькие деньги в обмен на ее странное искусство. Отворив калитку, я прошла по узенькой тропинке между сугробами, поднялась на крыльцо и осторожно постучала.

На соседнем дворе завыла собака – монотонно, горько. Когда я была маленькая, родители на все лето отправляли меня к бабушке в деревню, и там все считали, что собаки воют к мертвецу. Первыми чуют смерть и начинают оплакивать того, кто еще дышит, но уже ходит в тени ее черных крыльев.

Дверь бесшумно распахнулась, и я увидела ту, ради которой и проделала этот длинный путь. Прасковья Петровна оказалась крошечной неулыбчивой старушкой, с поредевшими белыми волосами, частично обнажающими розовый, в пигментных пятнах, череп. У нее были очень светлые, почти белые, глаза, без зрачков. Слепая.

Когда я по ее приглашению ступила внутрь, Прасковья Петровна вскинула голову и повела носом, как животное. И с одной стороны, я понимала, что слепые вынуждены доверять другим органам чувств, а с другой – было неприятно смотреть, как она ко мне принюхивается.

Старушка пригласила меня в «залу». Дом ее был чистый и простой. Дощатые пол и стены, как принято в деревнях, цветы на подоконниках, недавно побеленная печь. Под ноги мне бросился кот, крупный и полосатый, хвост трубой – я хотела его погладить, но старушка отпихнула кота ногой.

– Садись за стол, – скомандовала она. – Привораживать пришла?

– Не знаю, – честно ответила я. – Может, и так. Плохо мне. Сердце болит. Подруга сказала – вы и «отсушку» можете, и приворот.

– Я и убить могу, – криво улыбнулась бабка.

Годы съели ее губы, и рот стал похожим на темную расщелину.

– Так вы мне… поможете?

– А то. Деньги вперед. И не думай, что если я слепая, то меня можно обманывать.

– И не собиралась. – Я передала ей заранее приготовленный конверт, в который бабка сунула нос, словно по запаху купюр можно было определить их «калибр».

– Значит, приворот, – видимо оставшись довольной, она небрежно сунула конверт в карман, – как и всем. Одна беда с вами, эгоистами, наслушаетесь сказок, а любить не умеете, только мучаете друг друга почем зря, а мне расхлебывать, и расплачиваться. Ты хоть знаешь, что за такие вещи платить придется?

– Так я же…

– Да не деньги я в виду имею, – брезгливо поморщилась Прасковья Петровна. – На всякий случай предупреждаю тебя, дуру, что на моем горбу в рай не въедешь. Я тебе оплачивать дорогу не собираюсь, сама заплатишь.

Поерзав на стуле, я покосилась на дверь. В тот момент мне показалось, что бабка – сумасшедшая. Мне было и не по себе, и немного страшно, и любопытно, что будет дальше. И кажется, впервые за эти месяцы сердце перестало саднить.

– Фотографию принесла? Вот тебе спирт, протри руку. – Она поставила на стол темную склянку и сунула мне в руки пакет с ватными дисками.

– А… Зачем руку?

Прасковья Петровна приблизила ко мне лицо. Мне было неприятно смотреть в ее страшные белые невидящие глаза, но я не посмела отвернуться – в старухе было что-то от дикого зверя, который кожей чувствует все, что происходит вокруг. И запах ее дыхания не был «человеческим», нутряным – я чувствовала пепел и горечь незнакомых трав.

– Тебе приворот нужен или что? У меня нет времени нянчиться с тобой. Если передумала – верну деньги и убирайся отсюда.

– Нет-нет!

Я выхватила из пакета диск, дрожащими руками откупорила бутылочку, торопливо протерла руку. Потом порылась в сумке, норовившей соскользнуть с колен, точно кот, которому приелась ласка. Накануне вечером я долго рассматривала фотографии Одного Мужчины, выбирая подходящую для ритуала, – хотя кто бы рассказал мне о критериях. Год назад мы провели выходные в Праге, это были счастливые солнечные дни, пропитанные и самой любовью, и детским нежеланием верить в формулу царя Соломона – о том, что «пройдет и это». И я сфотографировала его на мосту – он доверчиво смотрел в объектив, не подозревая, что спустя четыреста с чем-то дней эта направленная в мою сторону улыбка будет использована для того, чтобы ломать его волю и резать его крылья. Счастливый, красивый, волосы растрепаны.

– Вот.

Старуха провела по снимку желтым сухим пальцем. Этот момент – чужой палец на его отображенном лице – впоследствии вспоминался как точка невозврата и как самое страшное, что я пережила в тот день.

Я была почти спокойной, когда бабка завесила окна темными плотными шторами, когда зажгла длинную черную свечу, достала из кармана клубок ниток и нож с деревянной ручкой и коротким блеснувшим лезвием, когда она скомандовала:

– Руку! И больше ни слова, говорить буду только я.

С ледяным спокойствием, словно половину жизни она провела в операционной, Прасковья Петровна точным движением полоснула лезвием по моей руке. Надрез получился не настолько глубоким, чтобы впоследствии оставить мне на память шрам, однако достаточным, чтобы появилась кровь – сначала скупая капля, потом и тонкий ручеек.