Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук
Огурцова вон вообще одна. Хотя, может, и нет, может, мать просто вышла куда-то.
Огурцова – тот еще фрукт с шипами. У нее одно время была идиотская привычка – подходить ко мне в школе, задавать нейтральный вопрос типа «который час?», выслушивать ответ типа «двадцать минут второго» и начинать его повторять мерзотным голосом стопятьсот раз, да еще громко, чтоб все слышали.
– Двадцать минут втааарооова! Ихихихи, двадцать минууутвтароооова! Ахахаха!
И ведь никогда так не делала, если никого рядом не было из ее подружек. Ей нужна была публика, и публика заранее к ней добренькая. В одиночку ахахакать ей было неинтересно.
Ну я раз вытерпел, два вытерпел. Три. Потом сам за ней стал повторять. Она мне: «У вас какой сейчас урок?» – и я ей, гнусненько так: «У вас какооойщасссурок!». Ну такое. Никто как-то не смеялся, и она еще смотрела как на плесень, типа – ты что, заболел, мальчик.
А все равно прокатило, с вопросиками своими она от меня отвяла.
И переключилась зато на этого чудика.
Я видел, как они с еще одной козой из того же класса ходили за ним на перемене хвостом и гоготали. А он от них уходил, и лицо у него было каменное, и я еще подумал – может, ему пофиг? Правда? Потому что если не пофиг, то он очень классно делает вид, что пофиг. Покерфейс. Мне бы так уметь. Но тут он побежал, и руки у него были как приклеенные к бокам, а он все бежал, и пробежал мимо меня, и я увидел… Не знаю толком, как сказать, в общем, стало понятно, что совсем ему и не пофиг.
И я пошел домой, и все было хорошо вроде, но мне как-то так стало противно от всего на свете, что хоть стену грызи. У меня вообще бывает, что начинает от всего тошнить. Не в смысле как если отравился, пойду отдам ужин обратно природе, а мозговая, что ли, такая тошнота. Или душевная. Духовная. Не желудочная, короче.
От такого обычно помогает много ходить. Просто пойти куда-нибудь, и не прогуливаясь, а быстро, как будто торопишься, как будто вообще опаздываешь. И наматывать километры по городу. Фрик-мордой-вниз. Потом домой придешь – и все, сил только на то, чтобы сбросить с себя уличное, ответить бабушке что-нибудь вежливое и завалиться спать, и пофиг на уроки, важнее в школу живым прийти.
А тут не сработало. Все равно тошнит.
И я тогда написал отцу.
Я ему иногда пишу, когда все достает. Типа: бабушка крышей поехала. Или: училка по математике – вампир. Матери такое не напишешь. То есть можно, но она сразу начинает в ответ что-то умное и занудное: взрослые люди работают для твоего блага, а ты, а ты. А отец почему-то отвечает как человек. Как человеку.
И вот я написал: как поступить, если при тебе человека унижают, а ты ничего не можешь сделать? Сказать себе: ты дерьмо? И жить с собой как с дерьмом?
И он молчал, молчал. И мессенджер показывал, что он печатает, но сообщение не приходило, и я все думал – как можно твои пару слов пять часов печатать, а? Давай уже, рожай, что ли.
И потом пришло: «Ты умеешь сочувствовать тому, кого унижают. Значит, ты уже не дерьмо. А это немало».
И я сразу: «А ему на фига мое сочувствие, если он о нем не знает? Я молодец, а он пусть терпит?»
И он: «Я не должен тебе такого советовать, но во взрослом мире за это в морду бьют. За унижение».
И я: «А если это девушка? Ей тоже в морду?»
И он опять печатает, печатает. И потом: «Тогда можно просто сказать ей, что ты о ней думаешь».
Я: «И как это поможет тому человеку?»
Он: «Не знаю. Но ты перестанешь чувствовать себя дерьмом».
Я: «Если это ему не поможет, то я все-таки им буду, ну и смысл?»
Он: «А за что она его так?»
Я: «Он, знаешь, вообще странный».
Он: «А знаешь, плюнь на эту дуру, плюнь с Останкинской башни и поговори с ним».
Я: «Про что?»
Он: «Неважно. Покажи ему, что он не один».
И я ничего не ответил, потому что фигня какая-то. А потом подумал и ответил: «Спасибо». А потом еще подумал и решил – поговорю. Что я, совсем, что ли. Посочувствовать молча – всегда пожалуйста, а поговорить – кишка, значит, тонка. Надо уж до конца, раз начал.
Хотя он, этот чудик, конечно, того.
Ну и чего? Это что, преступление? Бить за это, что ли? Ну или ржать, чем лучше-то. Я и сам же это проходил, знаю, как это, когда над тобой ржут. Ну ответил, да. А он чудик, он не может ответить.
Ну, девушка. Хотя какая это девушка? Если надо будет, то и в торец даст не хуже мужика. И выражаться умеет не хуже мужика. Мне бабушка за такие выражения губы бы уже разбила.
Хотя, может, и ей дома губы бы разбили. Может, она дома лапочка и деточка. И только в школе с цепи срывается.
Но девушка еще та, да.
Вот Калинка – девушка. Ох какая девушка.
Мало того, что – глаза, губы, щеки, и то, что ниже. Все как с картины. Так она еще и человек!
Наши классы как-то на литре объединили, их училка заболела. И нас с ней поставили в пару – обличать городничего и всех прочих Земляник. Из «Ревизора». И я что-то бекал и мекал, а она! Как она обличала! Как будто этот городничий ее родную бабушку обокрал, гад такой. Все кольца с цепочками вынес, еще и на паркет наделал. Как она выступала! Как глазами сверкала! А я только как дурак: бе, ме, кукареку.
Я потом все хотел к ней подойти и сказать: я не настолько бе и ме, как кажусь. Я ж читаю, и все читал, что надо, по литре, и пишу еще. Да, фанфики, не всем же сразу «Ревизора» писать. Ну и что, ну и фанфики, ты почитай, а потом и выводы уж делай.
И подошел почти, а потом думаю – ну почитает, ну выскажет свое фу. И что я тогда? Ну нафиг.
Так вот и хожу вокруг нее и молчу. Ну и кто чудик? Я или этот?
Вот. А теперь я сижу в
