Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук
Я гляжу, куда он показывает, и несколько прифигеваю, если честно.
В общем, все это крыло пустое, нет никого. И между дверями в кабинеты – детский уголок, ну, стульчики маленькие, коврик такой, мягкий, с нарисованными дорожками, по которым машинки можно возить, и самих машинок хватает, и куклы валяются, большие, маленькие, одетые, раздетые, всякие, и мягкие собачки с медведями, все, что нужно, в общем, чтобы маленькие дети особо не орали, не канючили и все такое. Я еще подумала – а что же эти, из другого, из нашего крыла, мамочки детей своих сюда не привели, чтобы они не там мамкали, а тут поиграли. Наверное, надеялись быстренько к врачам попасть – и домой.
Ну и вот, и среди валяющихся кукол и собачек сидит ребенок. Вроде мальчик. Стриженный очень коротко, почти что бритый. Может, четыре года, а может, и меньше, я в малышах не особо разбираюсь. И какой-то… не такой. Неправильно что-то с ним.
Нет, я к детям вообще-то нормально отношусь. А тут мне захотелось просто уйти поскорее. Ну, неприятный ребенок, бывают ведь неприятные взрослые, почему бы не быть неприятному ребенку. И я уже рот открыла, чтобы сказать – слушай, Настырный, в смысле Егор, пойдем назад, и папхен уже выйти должен, и твоя бабушка, потеряют же нас, мы же и будем виноваты.
Но ни фига я не сказала, потому что Настырный этого ребенка позвал.
Малыш, говорит. А мама твоя где?
А малыш сидит себе, ноль реакции, колупает там себе что-то.
Пожалуйста, думаю, не трогай ты этого малыша, пусть его родители трогают сколько им влезет, оставь ты его в покое, пойдем.
Ни фига. Настырный – он и в Африке Настырный. Раз шагнул, два шагнул, и уже с этим малышом рядом, и на корточки еще присел. Ну ты чего, говорит. Привет. Где мама-то?
И малыш молчит и колупается, а Настырный все ждет. И малыш замирает, медленно поднимает голову, медленно рукой куда-то показывает.
– Там, – говорит.
Вот фак, я уж думала, неговорящий.
Да ты не переживай, маленький, говорит Настырный, ласково так говорит. Мама сейчас вернется, не бойся. А во что ты играешь-то?
И неприятный малыш медленно, страшно медленно опускает голову и продолжает колупаться. И я вдруг понимаю, что иду к нему, к нему и к Настырному, вот просто ноги сами шагают, а сама все смотрю на этого малыша.
И вижу, что он делает. Как он играет.
Он сидит на полу, то есть на коврике, и на коленях у него лежит кукла. У моей бабушки есть похожая, на шкафу сидит. Большая старорежимная такая кукла, с круглыми глазами, с черными ресницами, с яблочными щеками и с блондинистыми волосами. И вот эти блондинистые волосы он выдергивает из куклиной головы. Волосок за волоском. Прядь за прядью. Сидит и выдергивает у куклы волосы.
И складывает рядом с собой на коврик.
Иван. Пессимизм, усики и халаты
И тут мама взъерошивает мне волосы.
Она знает, что я такого не люблю, но все равно так иногда делает. А я знаю, что ей это почему-то нужно, и не очень возражаю.
И еще мама говорит:
– Ванюш, я думаю, надо нам домой идти. Ничего мы тут не дождемся, видишь, что творится.
И тут мне становится странно. Потому что двойственно. Сторона первая: мне очень хочется домой, потому что дома приятно, там теплый ужин, там моя комната, мой компьютер, мое компьютерное кресло, а тут жесткая деревянная лавка, тусклый свет, плохо работает интернет на телефоне, незнакомые шумные дети и полная непредсказуемость. Сторона вторая: я хорошо знаю, что, если мы сейчас не получим от педиатра справку, нам придется снова сюда записываться, и снова сюда идти, и сидеть здесь опять, и не факт, что очереди не будет, вполне возможно, что теперь в поликлинике всегда будут очереди, что теперь тут такой порядок в связи с переменами.
Перемены бывают и к лучшему, но обычно они ничего хорошего за собой не несут.
И я сначала ничего не ответил. Потом заметил, что я слишком шумно дышу, а мама из-за такого расстраивается. И я подышал тихо, немножко посжимал и поразжимал кулаки, чтобы успокоиться, и сказал:
– Возможно, имеет смысл еще немного подождать.
Тогда мама сказала:
– Давай так: ждем еще пятнадцать минут и отправляемся домой, идет? А завтра я попытаюсь к заведующей прорваться.
Я сказал ей, что, по моему мнению, это бесполезно, а мама ответила, что я все-таки страшный пессимист.
Мы посидели еще несколько минут, и я почувствовал, что мне нужно отлучиться в туалет, и я сказал об этом маме и ушел. И там долго мыл руки, и смотрел в мутное зеркало, и пытался понять, нравится ли мне мое лицо или нет. Не пришел ни к какому выводу. Отдельные части мне нравятся, а другие нет. Меня раздражает, что у меня начали расти усы, но они не настоящие, а похожи скорее на черный пух. Я один раз сказал маме, что устал носить на лице это уродство. Но мама сказала, что это не уродство, а милые юношеские усики и что я могу, конечно, их сбрить, но тогда очень скоро придется бриться каждый день. И теперь я никак не решу, стоит ли их сбривать.
А когда я с этими своими несбритыми усиками и чистыми до скрипа мокрыми руками вернулся к кабинету, то мамы на скамейке уже не было.
Вообще не было никаких взрослых. Сидели и бегали всякие дети, и, конечно, вопили, потому что иначе они, по-моему, не умеют. А взрослых не было ни одного.
И этой злобной девушки, которая надо мной смеялась в школе, тоже не было.
И я никак не мог понять, что мне теперь делать, и немного посидел на скамейке. Не происходило ничего. И я пошел в кабинет врача, в который должен был зайти
