Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
Одно я ухватил совершенно точно и сразу – мадам А. не заметила эту собаку. Она глядела прямо перед собой, и ее черные глаза, как всегда, ничего особо не выражали. Даже если бы она смотрела прямо на пуделя – мысли ее, похоже, все еще были обращены к той загадочной приемной дочери, жившей незнамо где незнамо с кем, и вынырнуть из них было не так-то просто. Не похоже было, что питомец привык ко вниманию со стороны хозяйки – он прокрался, не произведя никакого шума. Может, мадам А. так привыкла к нему, что его присутствие стало обыденностью, и упоминания не стоящей. Но где же собака пряталась все это время, пока мы находились в комнате с закрытой дверью?
– Хороший пудель, – сказал я мадам А., так как надо было как-то нарушить тишину, и потому что англичане, предполагается, любят собак (хотя я – скорее исключение).
– Прошу прощения, мсье? – Я все еще вижу и слышу ее – в точности такой, какой она выглядела и как звучала.
– Очень ухоженный пудель, – сказал я, твердо придерживаясь английского.
Она повернулась и уставилась на меня, но не подошла ближе, как обычно делала в такие моменты.
– Значит, вы видели пуделя, – скорее утвердила, чем спросила она.
– Да, – откликнулся я, тогда еще не чувствуя подвоха. – Хотите сказать, он не ваш, с улицы забрел? – Только тогда, при мысли о темноте, царившей за стенами этого дома, и о тех, кто может бродить там, меня пробрал легкий озноб – вопреки потрескивающему огню в камине. Мне хотелось встать и поискать собаку, которая, в конце концов, все еще должна была быть где-то в комнате; но вместе с тем я боялся ее здесь не найти. Я вообще боялся шелохнуться.
– Здесь часто появляются животные, – хрипло произнесла мадам А. – Собаки, кошки, жабы, обезьяны. А порой и менее распространенные виды. Я-то думала, это не повторится больше.
Я недоуменно уставился на нее.
– Иногда их рисовал мой муж. – Впервые за все время она коснулась в разговоре фигуры покойного супруга – или я умудрился пропустить предыдущее упоминание мимо ушей? За ее речью все-таки непросто было следить. – Ладно, – снова натянув платье спереди и почти оголив грудь, продолжила мадам А. – Я все-таки поговорю с вами о Хризотемиде, моей приемной дочери. Знаете ли вы, что ее однажды признали первой красавицей Европы? Да, я ей – не чета. Нет-нет, мсье.
– Жаль, что я не могу свести знакомство с ней, – сказал я, изображая энтузиазм, а про себя думая, как бы поскорее убраться отсюда – особенно после только что происшедшего. В тот же миг – и уже во второй раз за вечер – я пожалел о том, что сказал.
Но мадам А. просто мечтательно прохрипела, глядя прямо перед собой:
– Она приходит сюда. И остается – довольно часто. Надолго остается, но никогда не предугадаешь, задержится ли она. В конце концов, я ведь не ее мать.
Я кивнул, хотя было неясно, с чем я соглашался.
– Хризотемида! – воскликнула старуха, восторженно всплеснув руками. – Моя сладкая Хризотемида! – Она сделала паузу; ее лицо просветлело – лицо, но не глаза. Затем она снова повернулась ко мне. – Если бы вы хоть раз увидели ее голой, мсье, вы бы всё поняли.
Я позволил себе смущенный смешок.
– Повторяю, мсье – вы бы всё поняли.
До меня дошло, что в каком-то смысле она имела в виду куда больше, чем казалось поначалу. Вот только я не особо горел желанием понять всё. Однажды я даже сказал о том гадалке – крупнолицей, но красивой женщине в ярмарочной палатке, куда я забрел от скуки, будучи еще школьником.
– Вы хотели бы взглянуть на ее одежды? – спросила мадам А. совсем тихо. – Она кое-что хранит здесь – чтобы было во что принарядиться в очередной приезд…
– Да, – сказал я. – Хотел бы. – Я не мог внятно объяснить себе, почему ответил точно так. Может, к такому ответу меня подтолкнула властная природа этой старой женщины. Может, у меня вообще выбора не было. Хотя – не в тот раз. В тот раз я совершенно точно выбрал дальнейшее развитие событий.
Мадам А. легко взяла меня за руку и вытянула из кресла. Я открыл для нее сперва одну массивную дверь, за ней – другую, на которую она мне указала. На дальней стороне лестничной площадки двери оказалось целых две, и она выбрала ту, что справа.
– Сама я сплю в соседней комнате, – поделилась мадам А. на пороге, будто к чему-то приглашая ненароком. – В те ночи, когда в принципе выходит заснуть.
Стены комнаты, в которой мы очутились, были обшиты темными панелями от пола почти что до потолка. В углу слева за дверью стояла массивная кровать с покрывалом из темно-красной парчи. Казалось, она занимала больше места, чем односпальная, но не так много, как ложе для двоих. У дальней стены стоял туалетный столик из розового дерева, чем-то смахивающий на алтарь – сходство усиливалось тем, что перед ним даже табуретки не стояло. По правую сторону от столика-алтаря виднелось окно, наглухо занавешенное темно-красными шторами из тяжелой бархатной ткани – моя мать всегда называла такие «пылесборниками». В углы по обе стороны от окна было задвинуто по большому темному сундуку. Несколько с виду непримечательных светильников в духе ар-нуво красовались на стенах – и плафонное стекло оказалось столь темным или загрязненным, что в комнате было едва ли светлее, чем в тусклом коридоре за моей спиной. Единственная картина висела над изголовьем кровати.
– Красивая комната, – вежливо отметил я, украдкой косясь за плечо и ожидая, когда черная собака выбежит-таки за открытую дверь на другой стороне лестничной площадки.
– Потому что в ней погибло много мужчин, – абсолютно серьезно сказала мадам А. – Эти две прекрасные вещи ступают рука об руку – любовь и смерть. Закройте дверь.
Я послушался. Собаки по-прежнему не было видно, и я решил забыть о ней на какое-то время.
– Почти все ее одежды – здесь, – сказала мадам А., подведя меня к одной из стен – та оказалась одновременно дверью огромного шкафа, о чем я не сразу догадался. – Ну что же вы, подойдите и посмотрите.
Повинуясь ей, я почувствовал себя глупо. Трехстворчатый шкаф буквально ломился от платьев, свисающих с центральной перекладины – как в магазине. Окажись они антикварным тряпьем или саванами для беременных, я едва ли удивился бы, но
