Лорел Гамильтон - Пляска смерти

Я обернулась к указанному трупу. Он был одет в свой элегантный халат, и виднелся треугольник груди, бледный-бледный, обрамленный чернотой лацканов. А волосы — пена кудрей мягче моих.

На меня волной накатила опустошенность. Не только оттого, что я беременна, тут все сразу было. Слишком много произошло в эту ночь.

Мика обнял меня сзади, Натэниел смотрел мне лицо, приподняв мне подбородок и глядя в глаза. Очень нежно улыбнувшись мне, он сказал:

— Ты вымоталась.

Я кивнула; его пальцы остались у меня на подбородке.

Он поцеловал меня в губы, все еще ласково, без настойчивости. Взяв за руку, он повел меня к кровати. Мика убрал руки с моих плеч, но взял за другую руку, и Натэниел вел нас обоих.

Кровать сегодня была декорирована красным. Алым — от балдахина на четырех стойках до груды подушек. Простыни под покрывалом тоже будут гармоничного или резко контрастного цвета. Когда-то Жан-Клод использовал в убранстве только черный и белый цвета. Я пожаловалась, что мне это не нравится. И до сих пор помню ту первую ночь, когда кровать была декорирована красным. Я тогда перестала жаловаться на монохромность, испугавшись, что он еще чего-нибудь придумает.

Натэниелу пришлось отпустить мою руку, чтобы отвернуть покрывало с горы подушек. Простыни оказались черные — как мазок темноты на красном фоне. Еще подушки поменьше громоздились на двух креслах возле фальшивого камина. Благодаря современным технологиям там действительно могло гореть пламя, но всегда, когда я бывала у Жан-Клода, я там видела только старинный веер за стеклом.

Натэниел и Мика стали сновать туда-сюда как муравьи, пока кресла не оказались завалены подушками, и на кровати их тоже еще много осталось.

Жан-Клод подошел и встал по ту сторону кровати от меня, и мы глядели друг на друга поверх разлива красного и черного шелка. Разлива — это точное слово, кровать была куда больше двуспальной. Я ее называла «кровать оргийного размера», но на самом деле мы с Жан-Клодом такого здесь не устраивали, и не хотелось бы намекать, что без меня нечто подобное происходит. Просто я никогда такой большой кровати не видела. Нет, не совсем верно — у Белль была кровать такого размера. Черт, зря я об этом подумала. Сразу какой-то холодок пробежал по коже.

— В чем дело, ma petite? — спросил он.

Я покачала головой. Сообщать о своих наблюдениях насчет сходства кроватей мне не хотелось — будто от этого факт стал бы еще более реальным.

Мика и Натэниел вернулись к кровати, Мика остановился и посмотрел на нас обоих. Натэниел стал расстегивать рубашку.

— Может, подождать стоит, — сказал Мика, все еще глядя на нас по очереди.

Натэниел продолжал расстегиваться.

— Разберутся, — сказал он.

Потом снял рубашку и подошел к большому гардеробу — темное дорогое дерево в тон кровати. Гардероб был пуст, если не считать нашей запасной одежды — Натэниела, Мики и моей. У Жан-Клода есть особая комната размером с небольшой склад, набитая одеждой. Время от времени он вешает оттуда в гардероб какой-нибудь наряд, но большей частью здесь бывает чисто и пусто — такую привычку Жан-Клод приобрел, когда ему приходилось регулярно принимать незнакомых. В комнате, где устраиваются свидания на одну ночь, ценных вещей не держат. Сейчас Жан-Клод не устраивал свиданий на одну ночь ради кормежки или траха, но старые привычки держатся долго. А вампиры, как я когда-то выяснила, если заведут себе привычку, от нее уже не отказываются. Поговорка есть на эту тему, насчет старой собаки и новых штук.

Натэниел вернулся к кровати, раздетый буквально догола, и мне стало на секунду неудобно. Я его столько раз видела голым, что не сосчитать, и в присутствии Мики и Жан-Клода тоже столько раз, что не сосчитать. Чего ж это я вдруг покраснела?

Натэниел забрался в кровать, накинув на себя простыню ровно настолько, чтобы я на него не прикрикнула. Дай ему волю, Натэниел, думаю, всегда ходил бы голым. Сейчас он лег на красные и черные подушки, волосы остались заплетены в косу, так что красный и черный шелк был рамой для его лица. Оно стало мужать последнее время: костная структура, которая лишь угадывалась полгода назад, стала рельефнее, мужественнее. От миловидности, какая бывает у юношей, он сдвинулся к мужской красоте, до которой они чаще всего дорастают. И еще за те полгода, что мы вместе, он вырос по меньшей мере на дюйм, в двадцать лет рос, как другие в семнадцать или раньше. Генетика — штука чудесная, но непонятная.

Он улыбнулся мне, очень мужской, полностью мужской улыбкой. Польщенной улыбкой — он знал, что я смотрю на него, и ему очень, очень нравится, как на меня это зрелище действует. Он уже полгода спал в моей постели, около месяца уже спал в ней голый, а я все смотрю на него, как в первый раз.

Я отвернулась, покраснев.

— Ложись, Анита, — сказал он. — Ты сама знаешь, что хочешь.

Злость вспыхнула мгновенно. Когда я подняла на него глаза, то уже не краснела.

— Натэниел, я не люблю, когда лучше меня знают, что я хочу и чего не хочу.

Он вздохнул и сел на кровати, мускулистыми руками обхватив колени.

— Не позволяй этой истории с ребенком отбросить тебя обратно, Анита. Ты уже намного расширила свою зону комфорта, не стоит терять свои достижения.

— Что именно ты имеешь в виду? — спросила я, упираясь руками в бока и радуясь, что злюсь. Злость куда лучше, чем грусть, испуг или смущение.

Лавандовые глаза стали серьезны — не испуганы или встревожены, но серьезны, как у взрослого.

— Ты действительно хочешь, чтобы мы это сделали?

— Что сделали?

Он вздохнул и сказал:

— Почему тебе неуютно, что я голый?

Я открыла рот, закрыла и наконец тихо ответила:

— Не знаю.

Это была правда. Глупо, но правда.

Мика подошел ко мне, осторожно ко мне прикоснулся. Я обвила его руками, он прижал меня теснее, и я ткнулась лицом ему в шею, ощущая его теплый запах, и от одного этого что-то отпустило меня, что-то жесткое и холодное. Я вдыхала его аромат, и под запахом чистой кожи и лосьона после бритья был вот этот запах, от которого морщится нос, почти резкий запах леопарда. Родной запах.

Он сказал прямо мне в шею:

— Анита, пойдем спать.

Я кивнула, прижимаясь к нему.

И ощутила кожей, как его губы раздвинулись в улыбке. Это ощущение очень было мне знакомо — значит я часто заставляла его улыбаться, прижимаясь ко мне губами. Наверное, так.

Он отодвинулся и стал расстегивать воротник. Ему надо было еще снять галстук. Я стояла и смотрела, как обнажается загорелый торс, но вместо радости от такого зрелища я ощутила, как снова возвращается неловкость.