Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
Но мои желания были простыми и становились все проще. И они исполнились.
— Вон она. Вон тетушка Дафна.
Видите? Вот и все, что я хотела услышать.
Они ждали у Часовни на камне. Когда я обняла Бьянку, а потом Сороку, мне показалось, что с тех пор, как я в последний раз видела их, прошло намного больше, чем один день и один вечер. С тех пор минули целые этапы моей жизни.
— На тебе до сих пор мой кардиган. — Бьянка, да снизойдет на нее любовь Божья, похоже, была по-настоящему удивлена.
— Мне неохота было паковать свои вещи. Никто не любит переезды.
Даже теперь она беспокоилась за кого угодно, кроме себя.
— На нем кровь. И много.
— Она не моя, — успела сказать я, прежде чем внутри у меня рухнула какая-то стена, и наружу выплеснулся минутный поток рыданий.
Бьянка снова обняла меня, на этот раз медленнее — грандиозные объятия, полные веры в то, что они могут исправить любую случившуюся со мной беду.
— Прости, — сказала она. — Не позволяй этому тебя огорчить. Скоро все это будет неважно. Ничто уже не будет важно.
Я посмотрела на Сороку; ее маленькое личико было серьезным, встревоженным и напуганным видом пятен на мамином кардигане. Молодчина, Дафна; нужно было раньше вывернуть его наизнанку. Когда я это сделала — видишь, их больше нет, — это помогло, и она уже не выглядела такой напряженной. С глаз долой — из сердца вон. Но она все равно понимала, что происходит что-то важное.
— Хочешь прокатиться на плечах?
Как будто я сама не знала ответ. Я посадила ее на себя, и мы втроем вошли в бор. Я побывала здесь уже столько раз, что находила дорогу даже ночью, когда сосны мешали луне освещать нам путь. По обе стороны мы слышали шорох ног других людей — они явно не все бывали здесь раньше, но их шаги звучали так же уверенно.
Теперь я и сама чувствовала притяжение, хотя мне оно только щекотало и дергало щеку.
Я знала из кино, что чем ближе оказываешься к краю черной дыры, тем сильнее замедляется время. Должно быть, сейчас происходило что-то похожее. Каждый шаг был новой цифрой на счетчике, которая приносила с собой всеобъемлющее чувство, что мы оставляем мир позади и входим в пограничную зону между тем, что еще есть, и меркнущей памятью о том, чего уже нет. Это знала почва, знали деревья… и даже воздух. Мы все еще могли им дышать, но он уже казался стерильным и разреженным, и высота тут была ни при чем. Приходилось сильнее напрягать голос, чтобы тебя услышали, как будто воздух не желал больше передавать звуки.
Когда мы вышли к скале — конгломерату, который помнил, как был колоннами и стеной, — она показалась нам гораздо выше, потому что вокруг нее теперь было гораздо меньше всего. Она устремлялась вверх, как обветренный шпиль на краю вечности.
До этой ночи зеленая полоса леса уходила к далеким склонам, но теперь деревья заканчивались здесь, как и сама земля. Я думала, что съемки из Шамони, которые я видела на телефоне, хотя бы немного подготовили меня к тому, чтобы увидеть это в реальности. Какая наивность. Невозможно прийти подготовленной к краю разверзающейся в планете дыры. Между нами и горами зиял похожий на каньон провал, разорвавший долину надвое. Я не могла разглядеть в нем дно — лишь залитые лунным светом слои земли и камня, скрывавшиеся в дымке холодного туманного мрака, который беззвучно колыхался и вспыхивал, как будто в нем сверкали слабенькие молнии. А ниже был бездонный колодец живой тьмы.
Вокруг нас сбрасывали с себя одежду мужчины и женщины. Кое-кто из самых крепких взбирался на скалу. Я поражалась тому, как легко им это удается… пока не заметила, что камень вокруг них размягчался, образуя опоры для рук и ног, помогавшие им карабкаться. Они достигали вершины с восторгом и облегчением, а потом подходили к дальнему ее краю и ныряли с него в пустоту. Одни отталкивались и совершали парящие прыжки. Другие какое-то время стояли, спокойно и неподвижно, а потом падали вперед, будто статуи.
Сорока заерзала у меня на плечах и отвернулась.
— Все в порядке, они просто купаются, — ляпнула я.
Я поставила ее на землю и оставила свою новую семью позади, чтобы подойти к самому краю, как будто к обрыву. Поначалу стена провала была отвесной, но, спускаясь ниже, постепенно загибалась вовнутрь, как стенка огромной чаши. Когда очередная атавистка в чем мать родила нырнула в пропасть, я поняла, что они целятся в длинный каменный выступ, похожий на оголенный эрозией корень высившейся наверху скалы.
Упал еще один атавист, и еще один. Я смотрела, как они приземляются. Когда глаза привыкли к мраку, я увидела, что они не разбиваются при падении, а сливаются с камнем, как глина с глиной. Границы между их телами исчезали, руки и ноги, торсы и головы перетекали друг в друга, обращаясь в нечто вроде первобытной слизи, начинавшейся в нескольких ярдах от края и стекавшей вниз по склону в колодец ожидающей тьмы.
Бьянка… она с самого начала знала, чем является, хоть и не понимала, как ей вернуться в это состояние.
«Если бы я могла, я забралась бы внутрь, и слилась бы с ней, и осталась бы там навсегда».
Когда я вернулась к ним, Бьянка уже разделась; в лунном свете она смотрелась… изумительно. Для женщины, которая никак не могла смириться с формой, в которой существовала, она, похоже, чувствовала себя невероятно комфортно в собственном теле.
Сорока сияла.
— Мама тоже пойдет купаться.
Это происходило на самом деле. Этому суждено было произойти, и вот время пришло.
— А ты будешь купаться?
Знакóм ли вам такой смех, который приходит вместе со слезами, а потом у тебя перехватывает горло и ты оказываешься неспособна ни на то, ни на другое? В тот момент я могла бы провести по нему мастер-класс.
— Нет, им не понравится, если я нырну в их бассейн, — ответила я ей, когда смогла. — Да и вообще, я лучше посижу с тобой.
Пока люди, не обращая на нас внимания, шли мимо, словно мы были булыжником в ручье, Бьянка опустилась на колени, обняла дочку и расцеловала ее так сильно, что
