Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж
На улице царили сумерки, небо постепенно окрашивалось фиолетовым, а воздух полнился далеким воем сирен. Это был звук сошедшей с рельсов жизни, конца тихих гаваней — погребальная песнь, которую слышал весь город.
Я помогла Таннеру сесть в машину и в последний раз показала, почему он был прав, когда боялся со мной ездить. Над этим мы тоже посмеялись, пусть даже я не узнавала его смех. Пробок в городе и уходящих из него на северо-запад дорогах не было — в конце концов, был воскресный вечер, — но я боялась, что скоро все станет хуже, и радовалась, что выбралась из Денвера, и надеялась, что Бьянка тоже успела.
«Что-то происходит», — написала она мне, прежде чем мы с Таннером покинули дом Аттилы.
«Знаю, — ответила я, пока стояла, сходя с ума, на светофоре. — Я сейчас занята».
«Я не могу долго ждать».
«Тогда лучше уезжай. Мы еще увидимся?»
«Если ты моя подруга и любишь меня, ты знаешь, куда я должна отправиться. Мы подождем тебя там».
Нам повезло, что было еще рано. Даже если люди видели прямые трансляции из Шамони и Пон-Ружа, с Улуру и из других мест, где это могло происходить, они им не верили. Ведь оно еще не пришло, чтобы их поглотить. Они думали, что это розыгрыш, фейковые новости, чья-то вирусная рекламная кампания. Они не приглядывались. «Похоже на фотошоп», — говорили они и продолжали серфить по Сети.
Так что дорога принадлежала мне. Двадцать безрассудных миль спешки. Двадцать расплывчатых миль слез. Двадцать нежных миль рука об руку с братом, который никогда не оставлял попыток дотянуться сквозь время и не дать мне залезть в неправильный фургон.
За несколько миль до Лафейетта его рука перестала напоминать руку.
И все же — с шоссе на городские улицы, с городских улиц на пригородные — я привезла его домой.
— У меня есть одна подруга, — рассказывала я Таннеру, когда мы подъезжали к его дому. — В тот день, когда мы впервые разговорились, она назвала меня валькирией. Ты ведь помнишь, что делают валькирии?
Конечно же, он помнил. Он тащился от этих историй, когда мы были детьми — маленькими Густафсонами, желавшими узнать о своих предках. Как и куча мальчишек, не понимавших, о чем они говорят, Таннер рассказывал друзьям, что хочет погибнуть в бою. Он рассказывал им о валькириях, блондинистых и рослых, которые уносили избранных воинов, павших храбрецов, в небесный чертог, где их ожидала награда.
— Ты достоин, — прошептала я Таннеру на ухо и поцеловала его в обвисшую щеку.
Помогая ему выбраться из машины, я не понимала, как он может быть до сих пор жив. Он ослеп. Глаз у него больше не было; мне пришлось вытереть их у него со щек. Эластичные бинты заменили ему кожу. Когда я вытаскивала его, кости ломались легко, как хлебные палочки. Он дышал такими мелкими глотками, что они и стопку бы не наполнили. Но он чувствовал.
Мы отошли от машины всего футов на десять, когда мне пришлось уложить его во дворе, потому что я не была уверена, сможет ли он выдержать еще хотя бы шаг. Но он чувствовал. Время уходить почти настало. Дом — это люди, а не место. Я барабанила в дверь, пока она не открылась.
Раньше я гадала, каково это — найти кого-то, кто полюбит меня так, что в момент воссоединения сможет испытать одновременно величайшую радость и глубочайшую грусть. Увидев Берил, мою невестку, я порадовалась, что никогда ни на кого не производила такого впечатления.
Но когда небо разорвал пришедший с севера чудовищный рокот, она, так же как и я, поняла, что в мире происходит что-то куда более значимое, чем наша маленькая драма.
Не прошло и года с их свадьбы, как Берил меня возненавидела. Я знала об этом, и не могу сказать, что не заслужила этой ненависти. Поделать с ней я уже ничего не могла. И только поэтому не осталась с ними. Это время принадлежало им. Я и так уже достаточно им мешала.
А их сынишка, мой племянник, Риз? Он до сих пор стоял поодаль, застыв на пороге крыльца. Я сказала бы, что он наблюдал, вот только никто и никогда не мог сказать, что именно он видит, устремляя свой бесконечный взгляд в такую даль, что ее не могли одолеть ни его родители, ни кто-либо еще.
Но мне показалось, что он улыбается.
Я ни разу не видела, чтобы бедняжка улыбался.
* * *
В месте, лишенном звуков и образов, он знал прикосновения.
В месте, где царил холод, он знал тепло.
В месте, где царил хаос, он знал покой.
В месте сухом и бесплодном он знал влагу слез.
Все рушилось, основа расшаталась.
И наконец он познал, во всех его невыразимых формах, ничто.
* * *
Мне пришлось бросить машину на извилистой дороге больше чем за милю до того места, куда я хотела попасть, потому что до меня точно так же сделали уже очень многие. Под лунным светом я лавировала среди замерзшей реки машин, и чем больше их оставалось позади, тем сильнее меня терзали вопросы: откуда взялись все эти люди, насколько далекий путь им пришлось преодолеть и как они об этом узнали?
Так же, видимо, как и тот мужчина в автобусе, который пустился в путь, потому что это был единственный поступок, казавшийся ему верным, а в остальном он мог разобраться по пути.
Так же, как и те люди, что потоком двигались на запад сквозь Денвер по неведомому маршруту, пока не осознали, что он завершен.
Так же, как и Бьянка. Которая наконец-то научилась доверять странностям своей души.
В свете фар подъезжающих сзади машин я догнала отстающих — медленно шедших людей, которые, должно быть, ждали этого десятилетиями, так и не примирившись с тем, что делало их непохожими на остальных, а может быть, и вовсе не зная об этом. Похоже, никто не был рад, что пришел сюда, но и не тосковал из-за этого. Облегчение — вот что ощущалось в морозном горном воздухе. Нарастающий прилив облегчения.
Я узнавала их с первого взгляда; я могла бы узнать их и с закрытыми глазами. Я могла бы узнать их, вообще не имея глаз. Я ощущала их сердцем и щекой. Их собралось так много, так много в одном
