Рэйчел Кейн - Горькая кровь

Я все таки стал как мой отец.

Мой отец сошел с ума, когда я был маленьким мальчиком, и они заперли его… не так, как это, а в неосвещенной хижине, и приковали, без надежды на память или дневной свет. Когда у меня были кошмары — ежедневно — это было моим адом, я просыпался, одетый в грязные лохмотья моего отца, прикованный и одинокий, брошенный наедине с криками в моей голове.

В темноте.

И вот он, ночной кошмар стал явью, в темноте, в одиночестве, брошенный.

Ерунда. Пенифитер всегда работал на Оливера. Я пытался сосредоточиться на логике, на чем-нибудь, что помешало бы снова заскользить по грязи, снова опускаясь в яму отчаяния. Следовательно, Оливер желал избавиться от меня. Почему он желал этого? Потому что Амелия доверяла мне?

Это казалось неправильным. Оливер не был беспорядочно жестоким; он наслаждался властью, но в основном из-за того, что власть могла сделать. У него была возможность переделать Морганвилль по образу и подобию своему, но он воздерживался, снова и снова; я бы подумал, что из-за подлинного уважения, даже странной и неохотной любви, растущей между ним и Амелией. Тем не менее, он изменился, и через него изменилась и Амелия. К худшему.

Амелия, моя милая леди, такая маленькая, застенчивая и тихая в начале, когда твой хозяин встретил моего, когда как молодые вампиры мы познавали радость охоты, из-за которой нами овладевал ужас. Я спас тебя от твоего мерзкого отца, потерял тебя и нашел снова. Ты вообще помнишь меня, как того молодого и осторожного вампира, полного страха и расплывчатых понятий?

Амелия была сама не своя. Оливер не должен был сделать это со мной, он был не в состоянии без ее согласия. Чего-то не хватало, чего-то, что я еще не совсем понимал.

Это было загадкой, а я любил головоломки; я цеплялся за них, здесь, в темноте, это щит против разваливающихся частей, разрушавшихся в моей голове с грохотом и осколками…

Другая паника захлестнула меня, горячая, как кипящий свинец, и холодная, как снег, достигающая высот моей юности, и то немногое в моем уме, что растворялось в кислом безумии, мысли, спешащие так быстро, как современные поезда, грохочущие по камню, дико метались на пути, превращаясь из жжения в хаос закрытыйвтемнотетактемнотакблизкогладкиестенынетнетнет…

На этот раз вернуться было труднее. Я болел. Я дрожал. Я думаю, я мог бы плакать, но холодная вода капала на меня, так что я не был уверен. Нет стыда в слезах. Стыдно не было вообще, так как нет никого, кто увидел бы меня, никого никогда, никогда, никогда снова.

Приди ко мне. Пожалуйста, вопила одинокая и потерянная часть меня. Но никто не пришел.

Часы тянулись медленно, и я начал чувствовать что-то странное… давление, странное ощущение, из-за которого хотелось вцепиться когтями в мои израненные глаза…. но я удержался, сжал руки в дрожащие кулаки и стучал о твердые, гладкие стены, пока не почувствовал кости под кожей. Это заживало быстрее, чем мне хотелось бы; отвлечение было недолгим, а давление в моих глазах нарастало и нарастало, и вдруг появилась прекрасная, захватывающая дух вспышка света.

Блики обжигали так сильно, что я закричал, но это не имело значения. Я мог видеть, и вдруг паника уже не была столь отчаянной и подавляющей. Я мог справиться с ней. Я управлял ей. Как из всего в моей жизни, был выход, единственная ниточка надежды, однако безумная…

Потому что, на самом деле, это был мой секрет. В безумном мире здравомыслие имело очень мало смысла. Никто не ожидал, что я выживу, и поэтому я делал именно это. Всегда.

Я посмотрел вверх и увидел удручающе узкий тоннель, превращающийся в крошечное, тусклое отверстие вдали, далеко в высоте… и еще выше блеск серебряной решетки, круг, вмещающий крест. Пенифитер не просто бросил ослепленного меня в яму, он бросил меня в один из уровней ада и запер меня серебром, поэтому маловероятно, что я смог бы преодолеть такую высоту. И кто знает, что лежит за пределами; ничего хорошего, я был уверен. Если Оливер отдавал приказ, он оставлял мало шансов, когда определялся со своим курсом.

Тем не менее. По крайней мере не стемнело, утешал я себя. Я посмотрел вниз и в малейшей возможной полоске света я увидел, что мои ноги — голые ниже колен, так как я, возможно неблагоразумно, носил пару древних бархатных штанов по колено, были бледнее, чем я когда-либо видел свою кожу. Они были цвета грязного снега и сморщены, как ботинок. Я поднял одну ногу из солоноватой воды, тапочки с зайцами промокли и трогательно опустились. Даже клыки, казалось, потеряли всякое очарование.

— Не волнуйся, — сказал я. — Кое-кто заплатит за твои страдания. Тяжело. Крича.

Я чувствовал, что должен повторить это для другого тапочка, в случае чего между ними не должно быть разногласий. Никогда не следует создавать неловкость в отношениях между обувью.

Я выполнил эту обязанность и снова посмотрел вверх. Холодная вода капала с высоты, ударялась о лицо острыми, ледяными ударами. Это было жестоко, так как раздражало меня, а не поддерживало. Однако, должны быть крысы. В каждой темнице есть крысы; они были стандартной проблемой. Кровь крыс не была моей любимой, но, как говорится в старинной поговорке, в шторм сгодится любой порт. А я определенно находился в шторме, в буре истинных неприятностей.

Вода. Вода, вода, вода, холодная, падающая с серых небес, превращающая землю в серую грязь, серый пепел, серые основания домов, постепенно превращающиеся в руины, серые глаза женщины, смотрящей с жалостью, так много слез матери, так много разочарования в ее лице, из-за того, что теперь я не тот, кем был, когда она в последний раз видела меня… крики, хлопанье дверей, ни одной семьи не осталось, никому до этого нет дела… мои сестры, кричащие, чтобы я ушел, ушел…

Я резко оттолкнул от себя воспоминания. Нет. Нет, мы не думаем о тех вещах. Ты должен думать о них, о своих сестрах, думать о том, что ты сделал, что-то шептало мне на ухо, но это был плохой шепот, мерзкий и коварный червь с лицом кого-то, кого я когда-то любил, я был уверен, что не хочу вспоминать того, кто, возможно, мог бы предупредить меня. Я не слушал, в любом случае. Я никогда не слушал.

Я поднял свой правый тапочек и снова обратился к серой, маленькой голове.

— Я боюсь, что мне придется оставить тебя. И тебя тоже, близнец. Будет довольно трудно подняться без тебя, препятствующего мне. И твои клыки не очень остры.

Они не ответили. Небольшой удар ледяной ясности охватил меня, и мне стало стыдно за беседу со своей обувью, и особенно за извинения перед ней. Ясность смутила меня. Она была намного менее прощающей и доброй, чем общее состояние отстраненности, в котором я любил жить.