Татьяна Корсакова - Музы дождливого парка

— Нет, — она мотнула головой, прислушалась к тому, что говорил ей в трубке Арсений, потом ответила уже ему: — Это случилось через пару недель после несчастного случая с Натой, я помню, что ехала к ней в больницу. Нет, никому я не рассказывала! — На ее бледных щеках заполыхал румянец. — Потому что речь идет о моей семье! Потому, что не хотела расстраивать Нату! И не ори на меня! Я знаю, что делаю! — Она покосилась на Лысого, отвернулась, закончила уже спокойнее: — Ты просто проверь его машину. Если аварию списали на несчастный случай, это должно быть легко.

— Даже если бы не списали, — многозначительно хмыкнул Лысый. — У меня везде свои люди.

Пару секунд Марта слушала молча, а потом вернула трубку Лысому.

— Тебя! — сказала расстроенно и потянулась к его сигаретам.

Крысолов был мрачен и лют, видимо, разговор с Мартой вывел его из душевного равновесия. Даже странно, раньше ничто не выводило…

— Пришли результаты от криминалиста?

— Пришли.

— Что там?

— Ну, как ты и предполагал, отпечатки принадлежат одному и тому же человеку. По базе их на всякий случай прогнали — ничего.

— Значит, одному и тому же… — По голосу чувствовалось, что результат друга не порадовал. — Ну, хорошо, Лысый. Ты слышал, что она тут только что рассказывала?

— Слышал.

— Я в эти сказки верю не особо, но проверить, пожалуй, стоит. Ты сможешь?

— Позвонить, уточнить?

— Нет, подъехать и посмотреть. Если окажется, что Марта права, то лучше, чтобы до поры до времени об этом никто не знал.

— Диктуй адрес, подъеду вечерком, потом отзвонюсь.

Арсений назвал адрес и номер машины, спросил после небольшой паузы:

— Как она там?

— Да нормально вроде бы. Сидит, курит.

При этих словах Марта многозначительно фыркнула, выпустила к потолку тонкую струйку дыма.

— Присматривай за ней.

— Стараюсь изо всех сил! Мне бы информации побольше.

— Нет у меня пока особой информации. Звони, если что нароешь, я на связи. — В трубке послышались гудки отбоя.

— Ну что? — Марта смотрела на него сквозь сизое облачко табачного дыма. — Что вы решили?

— Решили проверить машинку твоего брательника. Вот сейчас соберусь и поеду.

— Я с тобой! — Она решительно загасила сигарету.

Лысый уже хотел было сказать «нет», но вспомнил, что Арсений просил за барышней присматривать.

— Хорошо, только чтоб я тебя не ждал. А то знаю я вас, дамочек!

— Я уже готова.

— Тогда жди на выходе, я заскочу к себе в кабинет.

Все-таки зря Крысолов отказался от пистолета. Похоже, в этом деле с оружием поспокойнее будет. К тому же с ним дама, которую нужно охранять.

— Жди! — еще раз велел Лысый и выбрался из-за стола.

Творец,1960 год (Талия, Мельпомена)

Юбилей праздновали широко, с размахом. Парнас преобразился в ожидании дорогих гостей. Гости и в самом деле были дорогие: маститые, влиятельные, знаменитые — такие же, как сам юбиляр. Ниночка суетилась, раздавала последние распоряжения, в сотый раз проверяла, хорошо ли все сделано. И сама она была чудо как хороша — в шелковой тунике, с забранными в высокую прическу волосами, с ниткой любимого розового жемчуга на шее. Савва дарил жене бриллианты и рубины, но по-настоящему она любила только жемчуг, самый первый его подарок. На подмостках прима и любимица миллионов, в обычной жизни она оставалась по-домашнему уютной и неприхотливой.

Савва наблюдал за суетой жены поверх газеты, сидя в кресле-качалке на залитой июльским светом террасе.

— Савелий Иванович, ну что ж вы сидите?! — За пять лет Ниночка так и не научилась обращаться к нему на «ты». — Вон, глядите, Лала приехала! Встречайте гостью дорогую!

Савва неспешно поднялся из кресла, радушно улыбнулся плывущей по аллее красавице. Гостья дорогая — что есть, то есть! Лала Георгиане, лучшая Ниночкина подруга, никому не ведомая драматическая актриса какого-то заштатного провинциального театра, появлялась в их доме нечасто, но несла себя с удивительным, просто королевским достоинством. Высокая, ростом едва ли не с Савву, статная, смуглолицая, с насмешливым прищуром восточных глаз, с порочно-чувственным ртом и роскошной гривой черных волос, она смотрела на мужа подруги без обожания, даже с некоторым пренебрежением, словно это он заштатный и никому не известный, а она как минимум грузинская княжна. Это раздражало и одновременно волновало, будоражило воображение, заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Наверное, Савва не устоял бы, поддался искушению черных глаз, если бы почувствовал в Лале хоть малую толику жизненно необходимого ему света. Но Лала оставалась холодна, и холодность эта совпадала с мраморной холодностью его муз. Ожившая мраморная дева…

— Лалочка, дорогая, вы все хорошеете! — Савва приложился в поцелуе к узким, трепетным пальцам, единственным украшением которых были идеальной миндалевидной формы ногти. С тонкого запястья соскользнул по-восточному терпкий аромат, защекотал ноздри.

— Спасибо, Савва! А вы по-прежнему галантны! — В отличие от Ниночки, Лала никогда не называла его по имени-отчеству, и чуть хрипловатое «Савва» из ее уст звучало призывно и порочно. — Поздравляю! — В черных глазах мелькнул озорной огонек, а на узкой ладони появилась обтянутая пурпурным бархатом коробочка. — С днем рождения и долгих лет!

Он открыл коробочку скорее из вежливости, чем из любопытства, не было больше в мире такого подарка, который мог бы его удивить. Лале удалось невероятное.

Массивный золотой перстень украшал всего один камень, но что это был за камень! Если можно с первого взгляда влюбиться в женщину, то так же, с первого взгляда, можно влюбиться в камень, утонуть в его зыбкой чернильной глубине. Перстень излучал свет, такой яркий, такой живой, что у Саввы закружилась голова.

— Это родовой перстень семьи Георгиане. Очень древняя и очень особенная вещь. — Лала надела перстень на безымянный палец Саввы. Было в этом жесте нечто интимное и собственническое одновременно. — Особенная вещь для особенного мужчины. — Черные глаза хищно блеснули из-под густых ресниц. — Мой дед прожил до ста лет, мой отец наверняка перешагнул бы столетний рубеж, если бы его… — Лала запнулась. — Если бы его не репрессировали. Они говорили, что камень излучает свет. Вы видите свет, Савва?

— Нет, — он соврал привычно, не моргнув и глазом, но если бы кому-нибудь вздумалось отнять у него перстень, то, не задумываясь, перегрыз бы ему горло.