Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная
Это будет мне уроком.
Глава 16
Только когда сходит снег, я решаюсь сделать всё то, о чём просил доктор. Я звоню Марии и называю ей адрес, куда она должна приехать. Доктор велел не говорить ей о том, что он погиб. Поэтому я молча, даже не поздоровавшись, гружу багажник и сажусь сзади на диванчик её маленькой машины. В моих руках его саквояж и плотно завёрнутая в газетные листы банка, которую я обнимаю как самое ценное сокровище.
– А что же, где доктор? – спрашивает Мария, убавляя радио.
– Уехал, – глухо отвечаю я.
Мария смотрит на запылённый катафалк во дворе, и мы молчим всю дорогу.
Дома у неё ничего. Но в том-то и дело, что ничего – ни намёка хоть на какой-то интерес к медицине. Небольшая квартирка на окраине прежнего нашего городка, где воздух пахнет морской солью и сырой землёй. Чисто. Бумажные обои хранят запах еды и тканей, мебель покоцанная и безвкусная. В воздухе стоит марево от старческого парфюма и постоянно сжигаемого при жарке масла.
Здесь живут ещё двое: сын Марии Андрей, мальчик лет пяти, и её пожилая мать. Доктор в своих инструкциях писал, что Мария теперь будет моей опекуншей. Оказывается, в свои отлучки он занимался всеми этими бюрократическими вопросами, передавал средства и документы. А теперь на эти документы смотрю я. Мои документы. Свидетельство о рождении, в котором написано, что зовут меня Этерно – «Вечно» на латыни. Имя. Его последний мне подарок.
Моя жизнь разделилась на до и после. Раскололась, как колода под топором.
Теперь я живу в тесной комнатке, выходящей окнами во двор, поверх крыш видна часовая башенка городской больницы. Целыми днями за стеной слышны одни лишь крики и возня диковатого сына Марии.
– Он чудо совершил! Если б не он, мой Андрейка или умер бы, или паралитиком навсегда остался, – доверительно рассказывала мне она, благодарно крестясь. – Это потому я оказалась в том доме. А сейчас вот отрабатываю за то, что ключи тебе тогда дала: всё-таки он узнал. Но, думаю, хорошо это. – Она склонилась ко мне ближе. – Он выдающийся хирург, но плохой человек. Не верю я ему, когда дело касается детей! Разве можно с детьми так обращаться?..
Впрочем, непохоже, чтобы она воспринимала меня как обузу. От меня шума или просьб меньше, чем от камня: целые дни я бессмысленно наблюдаю за людьми во дворе или перекапываю старые записи доктора. Читать здесь нечего, заниматься нечем – только лежать пластом и затыкать уши, чтобы не слышать очередную Андрейкину истерику: то мультики не показывают, то он хочет другую игрушку, то у него сломался пистолетик, то он не хочет есть манку, то хочет манки, то не хочет купаться, то не хочет вылезать из ванны. И с усталым раздражением просачивается порой злорадная мысль: Николая на него не хватает.
Поначалу Мария ещё отчаивалась и меня выгонять на улицу под солнце, уговаривала заводить друзей среди дворовых ребят. Думала, наверное, что это так плохо со мной обращались, раз я теперь всего боюсь, уж не знаю, чего она там себе навоображала. Потом сдалась и оставила меня в покое. Мать её, Лидия, вовсе меня избегает, будто я несу на себе отпечаток какого-то смертельного проклятья, и всякий раз боязливо загораживает от меня внука. А он в меня из-за её плеча кидается своими пластмассовыми машинками.
А ещё через пару месяцев начинаются занятия. Ко мне приходят всякие положенные мне по «инвалидности» преподаватели: по математике, литературе, языкам, химии. В большинстве предметов мои знания кошмарно слабые: по точным наукам ещё ничего, но в гуманитарных просто тьма. И хуже всего по истории. Наверное, впервые в жизни учительница услышала, что Ланселот – политический деятель, а Октавиан Август – персонаж сказок. Зато учителя химии и биологии просто в восторженном шоке разводят руками, им совершенно нечего мне предложить, говорят, тут только если сразу в какую-нибудь аспирантуру.
Мне не нравится жить жизнью человеческого ребёнка. Это жизнь за горизонтом событий. Погружение в воду, чужая среда, не рассчитанная на меня. Хочется вздохнуть, но не получается – кислорода нет. Вот что теперь моя жизнь – вечно задержанное дыхание. Но доктор был прав. К чему угодно привыкаешь. Так и к отсутствию кислорода, оказалось, можно привыкнуть. Постепенно и тяжело, но можно. Не выходи из комнаты, не закрасив лицо. Не говори о хирургии – ты пугаешь людей. Не спрашивай о медицине. На вопросы о докторе говори: «Он уехал». – «А когда вернётся?» – «Он позвонит и сам скажет». Не дерзи. Не подходи к ребёнку. Скрывай свою природу. Плачь так, чтобы никто не слышал.
* * *
Я смотрю на руку. Раньше рукав свитера доставал до запястья, а теперь? Ну нет, так сильно сесть от стирки он всё же не мог. Под мышками уже давит. И обувь тесновата, одни сандалии да валенки теперь впору. Я расту. Я оглядываюсь на банку с его мозгом на столе. «Я расту!» – шепчу я ему. Видимо, мне скоро потребуется новая одежда.
Я осторожно выглядываю из-за двери, прислушиваясь, не слышно ли где Марию; я уже на слух могу определить, кто где находится. Дом старый, и по одному скрипу половиц можно всех домочадцев найти, будто тут вовсе нет стен. А я всё хожу на цыпочках, чтобы никого не потревожить, чтобы Андрейка не пристал и чтобы Лидия не ворчала. Живу, как будто меня нет.
– …Вообще не приедет? – слышу я её осторожное шамканье на кухне и прислушиваюсь.
– Да с чего ты так решила? – спрашивает Мария.
Ложка звенит о дно чашки. Я подползаю ближе к косяку.
– Уж полгода, а ни слуху ни духу! – справедливо замечает пожилая женщина.
– Ну нет, мам, он ведь человек исполнительный…
– А представь, если самому ему уже не надо всё это? Или вообще забыл? Скинул на наши головы, а нам мучиться, – распаляется бабушка Лидия. – Да и что это такое? Глаза разные – недобрый знак, сглазит! Кожа какая! Ест через капельницу!
– Ма-ам, ну что ты такое говоришь? – благодушно тянет Мария. – Ну какой сглаз? Пожалеть надо, а ты про сглаз! Представь, если б у тебя пищеварение не работало, пришлось бы через капельницу кормить? Тьфу-тьфу, конечно, но ведь, может, мы ещё и сами потом нуждаться будем. Всякое может быть. А тут – в таком возрасте!
– Ну, не знаю, Машенька, а всё же в одной квартире с сыном – ну как можно? И вон, через год Андрюше надо будет в школу, а потом, как подрастёт, ему комната нужна своя. И что же, он и в свои пятнадцать с тобой спать будет? Мы же эту комнату для него хранили!
– Даже если так, Виктор Николаевич нам компенсировал…
– Компенсировал! – взвилась бабушка Лидия. – Да одни эти мешки питательные сколько стоят! Вообще зря ты эти деньги взяла. Ты меня неправильно не пойми, но если доктор этот ваш скоро не объявится, может, Иретна…
– Этерно, мам.
– Тьфу ты, какая разница! Опять эти их, имена иностранные… Я о чём – может, отправить, знаешь… в правильное место? Где о таких детях хорошо заботятся?
Наступает тишина. Слышно только, как через открытую форточку надувает шум с дороги, гремит кузовом самосвал.
Ну конечно. С чего бы им хотеть со мной жить. Я как можно тише ползу назад в свою комнату. Вдруг слышу, как открывается в глубине квартиры дверь и доносится слоновий топот мальчишеских ног. Я даже не успеваю спрятаться в комнате: тут же мне в лопатку больно прилетает пластиковый солдатик. Я пытаюсь отгородиться дверью.
– Перебежчик! Капитан, мы поймали перебежчика! – восторженно обращается Андрейка к другому солдатику в руке. – Вперёд, рядовой! – Он достаёт из кармана
