Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— И где же вы это зеркало купили? — спросил он, предварительно негромко кашлянув. — Уж не у Мотла ли Глезера? Старьевщика?

— У него. — Художник кивнул. — Рама просто чудесная!

— Да-а… — протянул раввин. — Воистину, чудесная вещь. И, наверное, дорогая.

— Я же говорю — совсем недорогая, — ответил Виктор. — А для такой вещи — можно сказать, даром взял. Старьевщик запросил всего полтора рубля.

— Даром? — недоверчиво переспросил рабби Леви-Исроэл. — У Глезера? Ну и ну, что же это за времена настали — Мотл стал мотом. Будем его теперь так и называть: Мот Глезер. Да. Поздравляю, реб Велвл. Только вот зачем вам такое зеркало? Что вы с ним делать будете?

— Вы же сами сказали, чтобы я не рисовал ваших учеников, — объяснил Виктор, посмеиваясь. — Но мне необходимо сделать несколько набросков с натуры. Вот я и решил — буду писать самого себя. Автопортрет. А для этого нужно зеркало. Понимаете? Большое зеркало. — И, не дожидаясь реакции раввина, художник быстро поднялся по скрипучей лестнице к себе.

Здесь он долго искал подходящее место, пока не обнаружил прямо в стене вбитый большой гвоздь — аккурат между двумя окнами, так что днем человек, стоящий перед зеркалом, не испытывал бы недостатка освещенности. Подивившись тому, что не замечал раньше гвоздя, выступавшего из стены прямо на уровне глаз, Байер повесил зеркало на стену.

Бесконечные хождения по городку дали себя знать. Сонливость мягкой тяжестью наполнила его веки. Он присел на кровать, стянул с уставших ног башмаки — и, не успев раздеться, тут же провалился в сон.

Среди ночи Велвл проснулся. Ему показалось, что кто-то, склонившись над ним, внимательно его разглядывает. Открыв глаза, Велвл немедленно обнаружил свою ошибку: комната была пуста. Он взял со столика часы, щелкнул крышкой и попытался в сером полумраке, который создавала ущербная луна, определить, сколько времени.

Часы показывали половину третьего. Велвл вздохнул, сгоняя остатки сна, с некоторым удивлением оглядел себя. Вспомнил, что уснул, не раздеваясь, и с досадой подумал, что теперь придется с утра ходить в мятой одежде.

Поднялся, собираясь раздеться и все-таки поспать хотя бы до семи.

Сделав шаг к платяному шкафу, он услышал странный звук — словно кто-то поспешно на цыпочках отбежал от его постели. Виктор, расстегивавший на ходу воротничок, замер и осторожно оглянулся.

В комнате, как и следовало ожидать, никого не было. Он покачал головой, посмеиваясь над неожиданно разыгравшимся воображением. Взгляд его упал на зеркало.

Лунный свет проникал в комнату сквозь оба окна, между которыми он с вечера повесил свою покупку, и оттого зеркало казалось темным, почти черным прямоугольником.

Неприятный озноб прошел по телу господина Байера: померещилось ему в глубине этой черноты какое-то движение. Он осторожно приблизился к зеркалу.

От черной поверхности явственно тянуло холодом. И еще его ноздри уловили слабый, но вполне отчетливый запах тления. Словно не к зеркалу он приблизился, а к черному ходу куда-то в подвал со старыми, забытыми вещами.

Виктор поспешно отступил на шаг. И вновь наклонился к зеркальной поверхности.

То ли положение луны немного изменилось, то ли глаза его привыкли к темноте, но теперь зеркало уже не казалось абсолютно черным. Он видел неясное отражение своей комнаты и себя самого, почти прилипшего к прохладному стеклу. Да и запах, насколько он мог теперь понять, шел не от зеркала, а от сырой стены. Виктор вспомнил, что в первый же день заметил на стене пятно, образовавшееся от дождевой воды, стекавшей из прохудившейся водосточной трубы именно в этом месте.

Облегченно вздохнув, господин Байер повесил в шкаф одежду, надеясь, что брюки за ночь отвисятся, после чего лег в постель и благополучно проспал до самого утра.

Последующие три дня он старательно набрасывал план композиции. Затем, к вящему удовольствию раввина, начал регулярно посещать синагогу. Разумеется, вовсе не для того, чтобы слушать чтение Торы и молиться. Внимательно рассматривая интерьер, он мысленно расставлял персонажей будущей картины. Но одновременно вслушивался в говорившееся раввином по поводу очередной главы Торы и даже порой хотел вступить в дискуссию. Рабби Леви-Исроэл это почувствовал и с какого-то момента принялся в своих толкованиях обращаться к Велвлу — хотя ни разу не назвал по имени. В придачу к тому господин Байер начал отпускать бороду, что тоже вызвало к нему внимание раввина и других яворицких евреев. Он, разумеется, благоразумно умалчивал в разговорах с рабби Леви-Исроэлом о том, что все, совершаемое им, подчинено одной-единственной цели — написанию картины для московской выставки и что по окончании работы он немедленно вернется к прежнему образу жизни и при первой же возможности уедет в Москву.

«Или за границу», — эта мысль в последнее время посещала его довольно часто. Даже чаще, чем мысли о возвращении в Москву и встрече с Лизой Кутеповой.

Спустя две недели Виктор-Велвл решил, что внешность его, с одной стороны, претерпела достаточно изменений, с другой — в нем вполне усматривался прежний Виктор Байер, — и художник наконец приступил к серии задуманных автопортретов.

Расположившись в старом удобном кресле напротив зеркала с альбомом и карандашом в руках, он принялся набрасывать собственные черты, то и дело поглядывая на отражение. С относительно давних времен ученичества Байер не писал ни портретов, ни автопортретов. Почему — он и сам не мог бы объяснить. Он любил городские пейзажи, а еще больше — натюрморты, но ни портреты, ни жанровые композиции особой его любовью не пользовались. Когда его спрашивали о причинах, художник либо отшучивался, утверждая, что человек ему как художнику неинтересен — в отличие от творения человеческих рук, — либо серьезно признавался, что портреты ему не удаются.

И то, и другое если и было правдой, то лишь частично: хранились у него в папках и вполне успешные рисунки натурщиков, и наброски портретов, точно и умело отражавшие характер. Однажды он сказал Лизе Кутеповой, что не может преодолеть внутренний запрет на изображение людей и животных, существующий в иудаизме, — запрет, который он хорошо запомнил с детства.

Поначалу Виктор испытал некое чувство, сродни робости. В первых набросках еще сказывалась некоторая неуверенность художника, производившая впечатление ученической старательности. Он раздражался, рвал эскизы и вновь брался за карандаш. В конце концов портреты начали становиться все ближе к тому, что он замыслил.

Спустя примерно месяц Байер решил перенести свой облик уже на холст. Прежде чем провести углем по свежезагрунтованому холсту первую линию, он долго рассматривал карандашные эскизы. Странными показались ему вдруг многочисленные изображения его лица: знакомые и в то же время немного чужие. Но это было именно то ощущение, которого он добивался.