Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Именно себя, московского художника Виктора Байера, набиравшего силу певца русской природы, он собирался облачить в талес и поставить в центр композиции. Именно он будет разворачивать свиток, пристально вглядываться в написанный неизвестным сойфером текст и вдохновенно произносить слова на древнем языке.

Байер рассмеялся, представив себе растерянные лица Лизы и Нестерова, недоуменные взгляды коллег-соперников. И в то же время он почувствовал, что на самом деле реакция московской публики интересует его гораздо меньше, нежели детали самой работы. Он уже видел тщательно выписанные книги в угловом шкафу, тусклое золото их заголовков, которое он изобразит так, чтобы зритель поначалу не заметил бы ничего, кроме темной массы, и лишь потом, вернувшись взглядом в левый угол картины, обнаружил бы, как из темноты проступают непонятные древние буквы, словно светящиеся изнутри. Таким образом, у картины будет как бы два центра композиции: человек на биме, читающий Тору, — и шкаф с древними книгами.

Вопрос касался, в первую очередь, разумеется, натурщиков. Сначала он хотел изобразить массу евреев, заполняющих синагогу, со всеми индивидуальными чертами, виденными им в последнее время: мальчиков, едва отметивших бар-мицвэ, юношей, изучающих Тору и Талмуд, взрослых мужчин. Но от этой идеи пришлось отказаться: никто из яворицких жителей категорически не желал позировать для эскизов. Он тайком сделал несколько набросков с учеников рабби Леви-Исроэла, но этого было недостаточно. Рисуя же по памяти, Виктор обнаружил странную особенность: ни разу не удалось ему выполнить сколько-нибудь стоящий портрет. Словно черты мгновенно стирались из памяти, стоило ему отвернуться от человека.

Гуляя очередным вечером по заросшему высокой сочной травой берегу Долинки, он придумал прием, который поначалу выглядел всего лишь выходом из сложившейся ситуации — отсутствия натурщиков: превратить толпу стоявших в синагоге людей в свои копии. Виктор вообразил такую композицию: себя сегодняшнего, только с бородой и в молитвенном покрывале, на биме, читающего Тору, — и себя же, многократно повторенного, в разных ракурсах, а главное — разновозрастного, слушающего собственное чтение. Перед мысленным его взором предстали юный Велвл, восторженно внимающий Слову Божьему; семнадцатилетний Велвл-скептик, насмешливо щурящийся и уже с трудом выносящий затхлую атмосферу тесной синагоги; двадцатилетний беглец из дома в Москву, отказавшийся и от прежней жизни, и от имени, — и, конечно, нынешний Велвл-Виктор, полный двойник того, кто стоял на биме, погруженный в чтение.

— Это будет моя синагога, — сказал он вслух. — Моя — и только моя. Синагога как жизнь, и недельная глава Торы — как попытка рассказать о ней…

Чем дальше, тем привлекательнее казалась ему новая идея. Он пришел в корчму заполночь с четким представлением о будущей картине. Утром, едва позавтракав, он принялся делать наброски. Нужно было написать десятки автопортретов — ведь именно из собственного своего лица Виктор собирался лепить многочисленные образы. И тут-то выяснилось, что у Мойше-Сверчка не было подходящего и совершенно необходимого для работы зеркала. Потому Виктору-Велвлу пришлось обежать в поисках зеркала несколько лавок, одной из которых оказалась лавка старьевщика Мотла Глезера, где, к собственному удовольствию, господин Байер обнаружил искомое.

Теперь мы можем вернуться к тому месту, на котором прервали наш рассказ.

В то время как терзаемый забывчивостью старьевщик пытался вспомнить историю появления в его лавке необычного предмета, художник в приподнятом настроении возвращался в корчму, бережно держа обеими руками драгоценное зеркало.

Здесь Виктор-Велвл оказался невольным свидетелем ссоры. Ссорились Мойше-Сверчок и раввин Леви-Исроэл — не только раввин, но и глава яворицкого клойза при синагоге «Ор-Довид».

Рабби Леви-Исроэл держал за шиворот одного из своих учеников — ешиве-бохера по имени Сендер. Парень был маленького росточка; судя по раскрасневшемуся лицу и поблескивающим глазам, он успел уже приложиться к рюмке. Видимо, по этому поводу раввин и сделал Мойше-Сверчку выговор.

Сейчас сердито кричал корчмарь, подбоченясь и набычив круглую голову на короткой шее:

— Ой и ай! Ай и ой, что такого страшного случилось? Если ешиве-бохер, слава Богу, взрослый и крепкий, как казак, решил опрокинуть стопочку, так почему бы и нет?

При этих словах тщедушный Сендер приосанился было и расправил узкие плечи, но рабби сердито тряхнул его, так что тот снова сник. Сверчок, пылая праведным гневом, продолжал визгливо кричать:

— Он же ее опрокинет — не здесь, так в другом месте! Но в другом месте ему таки-да нальют какой-нибудь гадости, да потом еще и ограбят. А здесь ему нальют стопочку настоящей еврейской водки, крепкой, но не злой, а потом накормят, а потом — если, не дай Бог, он чересчур захмелеет — и уложат. И при этом, рабби, его гривенник уйдет не какому-нибудь гою, а мне, а я-таки опущу его в синагогальную кружку. А оттуда, вы это знаете сами, он, этот гривенник, перейдет опять к этому же ешиве-бохеру, или другому ешиве-бохеру. Так что же плохого я сделал, что вы меня обзываете последними словами? И если вы думаете, что я хочу иметь на бедном парне, днями и ночами изучающем Тору, свой заработок, так я вам скажу: моим врагам такой заработок. И еще много чего моим врагам. И несправедливые упреки от вас — им же, рабби…

Раввин хотел было ответить Мойше-Сверчку, но не смог — по двум причинам. Во-первых, необходимо было то и дело встряхивать провинившегося бохера, во-вторых — не хотелось привлекать внимание окружающих к ссоре. И тут появление Виктора-Велвла оказалось как нельзя кстати. Оставив Сендера в покое, рабби Леви-Исроэл повернулся к художнику и заметил, хмуря брови:

— Реб Велвл, что это вы затеяли рисовать моих учеников? Негоже это, я прошу вас впредь не сбивать их с толку… — Тут он обратил внимание на большой прямоугольный предмет, который художник держал под мышкой. В глубоко посаженных его глазах немедленно вспыхнул огонек любопытства: — А это у вас что? Картина?

— Нет-нет, — ответил Велвл, радуясь, что не пришлось отвечать на претензии раввина. — Всего лишь зеркало. Купил только что. И очень дешево, представьте, даром, что старинной работы… — Он развернул упаковку. — Вот, взгляните!

Едва зеркало появилось на свет, как в корчме воцарилась мертвая тишина. Казалось, все присутствующие обратились в соляные столбы. Первым прервал молчание рабби Леви-Исроэл.

— И где же вы это зеркало купили? — спросил он, предварительно негромко кашлянув. — Уж не у Мотла ли Глезера? Старьевщика?