Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

К концу первой недели пребывания в Яворицах московский художник окончательно убедился в том, что семнадцатилетний Велвл, бежавший из родительского дома, чтобы стать великим художником, исчез окончательно и бесповоротно и что Виктор Байер ничего общего не имел с тем еврейским мальчиком, поздним ребенком, донельзя избалованным родителями.

И от того ему стало вдруг легче. Отправляясь сюда из Москвы, Байер более всего боялся почувствовать себя вернувшимся. Что означало это понятие для него, он и сам толком не знал.

Может быть, возгласы старых знакомых — «Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались! Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере».

Может быть, причудливая смесь запахов детства, от которой на глаза наворачиваются слезы.

Может быть, рябь, которая нарушает покой памяти.

В любом случае, это понятие включало в себя чувство вины.

И вот сейчас, после посещения некоторых уголков, связанных с его прошлым, Виктор понял, что никакого возвращения не было. Он понял, что приехал сюда всего лишь на этюды, а вовсе не по какой-то непостижимой прихоти судьбы. А коли так — следовало обдумать будущие работы и заняться делом. Праздность, к которой Виктор никогда не был склонен, уже начала изрядно его раздражать. Словом, отныне он рано утром, прихватив с собой этюдник, отправлялся бродить по окрестностям Явориц в поисках подходящей натуры. Вскоре просторная комната стала напоминать его квартиру в Москве — обилием набросков, этюдов, акварелей и тому подобного.

Несколько раз он посетил и кладбище — уже в качестве просто художника, писавшего этот живописный уголок, стену бет-тохора, впритык к которой располагались несколько могил — самых старых, относящихся, насколько удалось определить Байеру, к семнадцатому столетию.

Здесь с ним произошел однажды странный случай. Присев на деревянную скамью рядом с поросшей мохом стеной, Виктор-Велвл рассеянным взглядом окинул окружавший его пятачок. Пятачок этот напоминал крохотную площадь, в центре которой был установлен длинный каменный стол.

Неожиданно художнику показалось, будто полуденное солнце, висевшее большим ярким шаром прямо перед ним, беззвучно взорвалось, заполнив слепящим золотом весь небосклон, — и вновь сжалось до прежних размеров. Мгновенная пульсация ударила по глазам так, что Виктор крепко зажмурился, но тут же вновь открыл глаза. Слезы, задрожавшие на ресницах, помешали ему сразу увидеть невысокого человека, неторопливо направлявшегося к его скамье. Человек облачен был в старые, с бахромой, брюки, длинный, столь же потрепанный сюртук. Ноги он передвигал, почти не отрывая их от земли, и потому за облезшими его башмаками вились клубы белесой пыли, словно волны за лодками. И он мурлыкал старую песенку, которую Байер помнил еще с детства — о нищем скрипаче Янкеле, к несчастью своему влюбившемся в дочку богатого шинкаря:

Скрипка, свiтка та ярмулка, ще й з бавовни бант.Жив в мистечцi по-над Бугом Янкель-музыкант.Гарний парубок, хоробрий та й душа добра,Тiльки не давала грошей та чудова гра…

Остановившись перед господином Байером, человек смутно улыбнулся, приложив два пальца к потрескавшемуся козырьку картуза, и сказал:

— Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались. Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере.

Художник пристально всмотрелся в странное, словно потертое лицо. Человек же, с прежней смутной улыбкой, медленно присел на скамью рядом с ним.

— Здесь хорошо, реб Велвл. Спокойно.

— Кто вы? — спросил Байер. Незнакомец ему виделся словно в дымке — из-за нагретого солнцем, подрагивающего воздуха.

— Кто я? Хотите знать, как меня зовут? Меня зовут… А какая разница, как меня зовут, если ты, Велвеле, меня не узнаешь. — Странный человек неожиданно перешел на «ты», и глаза его блеснули в глубокой тени, которую отбрасывал козырек картуза. — А ведь мы с тобой в детстве даже, можно сказать, дружили. Только ты уехал в один прекрасный день, а я остался. Но теперь ты вернулся, и значит, снова будешь здесь… — Голос говорившего становился все тише, так что последнюю фразу он произнес еле слышным шепотом: — И наконец-то займешь мое место…

Он вдруг поднялся, быстро и бесшумно, и пропылил прочь, скрывшись за углом бет-тохора. Виктор проводил его растерянным взглядом.

И тут над ухом его раздался совсем другой голос — чуть надтреснутый, но теплый и заботливый:

— Господин Байер, что это вам вздумалось уснуть в таком месте?

Уснуть? Виктор поднял голову и обнаружил склонившегося над ним рабби Леви-Исроэла, яворицкого раввина. Байер растерянно огляделся. Видимо, его действительно сморила дрема. Солнце стояло еще довольно высоко, но гораздо ниже, чем в момент появления странного человека… Или это появление было частью сна?

— А кто это был? — спросил художник.

— О ком вы, господин Байер? — Рабби Леви-Исроэл нахмурился. — Не было здесь никого, а вы прямо тут на самом солнцепеке устроились, как бы голову не напекло.

Привиделось…

— Вы бы зашли как-нибудь в синагогу, господин Байер, — сказал раввин. — Вы ведь сын Аарона-Аврума, разве нет? Я вас узнал еще в первый день, в корчме. Просто не хотел говорить. Приходите. В эту субботу.

Виктор представил себя в синагоге, и ему стало смешно. Тем не менее, для самого себя неожиданно, пришел он в синагогу — не в субботу, в один из будних дней. Никого здесь не было, кроме шамеса, погруженного в чтение молитвенника. Шамес покосился на гостя, но ничего не сказал. Виктор с любопытством осмотрелся, сравнивая нынешние свои впечатления с детскими. Синагога показалась ему куда меньше, чем он представлял раньше.

На следующий день пришло письмо из Москвы, от Лизы Кутеповой. Она спрашивала о его планах и о том, что многие интересуются, какую именно работу он собирается представить на выставку. Прочитав, Виктор усмехнулся. Как раз накануне получения письма, после короткого посещения синагоги, появилась у него идея картины — совершенно неожиданная. Конечно, он не будет описывать ее Лизе — не из суеверия даже, а потому лишь, что изложенная в словах идея могла потерять свою притягательность для художника (такое с ним уже случалось).

И тут же, на обратной стороне письма, на плотном гладком листе Виктор принялся карандашом набрасывать композицию. И назовет он ее «Чтение недельной главы». Но главное — то, что он придумал, заключалось не в написании к выставке картины на еврейскую тему. Ему показалось забавным изобразить себя стоящим на биме[30] — возвышении в здешней синагоге.