Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане

Автопутешествие оказалось недолгим, буквально трёхминутным. Машина остановилась у приоткрытых ворот, мы выбрались наружу и направились мимо небольшой хозяйственной будки к видневшимся невдалеке ровным рядам ульев. У будки с граблями в руках стояла пожилая косматая женщина алкоголического вида.

— Всё в порядке, Вячеслав Демократович! — бодро отчиталась тётенька начальнику заученной скороговоркой. — Работа идёт.

Тот на слова её никак не отреагировал, а тётка, словно в отместку, одарила нас долгим, сальным и многозначительным взглядом. Особенно меня.

— Вот оно, богатство моё! — выразительно провёл дядя Слава по воздуху рукой.

Перед нами открылась наконец массивная поляна с ульями. В четыре ряда, словно домишки в каком провинциальном городе, торжественном воплощении типовой застройки, простирались они перед нами. Штук сто в общей сложности — так показалось. Между ульями с сетками на головах блуждали два человечка — тоже рабочие, надо думать. На кооператора батрачат. А дядя Слава платит им три копейки, чтобы с голода не подохли. Да те и счастливы поди. Хозяин жизни, фигли. Секрет успеха — он в умении подчинять людей. Не моя мысль, слышала где-то. Куркин деньгами подчиняет, а писатель какой — образами и идеями. Всё равно везде рабство. Принять его как должное и дышать полной грудью? Ну а что ещё остаётся?

Дружным деловым гулом встретили нас роящиеся над своими жилищами пчёлы, но были они вяловаты и беззлобны — даже я почувствовала это. Несколько особо любопытных и до нас долетели, но желания навредить не проявляли. Дядя Слава кивнул семенившей позади тётке, и та через минуту принесла нам по сетке, а ещё и какие-то специальные балахоны. Не слишком охотно я в него облачилась. Сам же Куркин этой лицевой сеткой и ограничился, оставшись в короткой рубашке с голыми руками. На мой жалостливый взгляд — а у меня нехорошая склонность жалеть любую божью коровку — он бодро отмахнулся:

— Я уже не замечаю укусов. Да и полезны они. Некоторые специально приезжают на пасеки, чтобы пчёлы покусали.

Потом минут двадцать Куркин водил меня между ульев, однообразно бубня что-то про то, как устроена жизнь пчёл, как она нелегка — трудятся, бедняжки, денно и нощно! — но полезна нам, человекам. Удивительно, как он умеет оставаться в этой обезличенной и малоэмоциональной плоскости общения, словно киборг в заданной программе «учтивая отстранённость». Со всеми ровен и равнодушен. Хотя со мной, и это видно, старается быть тёплым и мягким — и, видимо, считает, что у него получается. Я его почти не слушала — всё больше в глаза заглядывала и душу рассмотреть пыталась. Точнее то, что понимает под ней испорченный искусством интеллигент подросткового возраста — то есть какой-то надрыв и густоту переживаний. Душа в этом самом понимании не обнаруживалась — то ли сетка мешала, то ли её вовсе не было. Меня это в глубине моей собственной душонки даже восхищало: всегда производит сильное впечатление на податливого человека неподатливость и стойкое равнодушие другого. Они как волшебная инакость воспринимаются, как врождённый дар выживания в условиях ядерной войны. Я же достаточно сообразительна, чтобы понять: восприимчивость и впечатлительность вовсе не добродетель, а большая жизненная проблема. Вот перейду рубеж совершеннолетия — и придётся столкнуться с ней во всей полноте. Тогда свою слабость за детскую непосредственность уже не выдать.

Да, всё о жизни знаю… Мудрая и бестолковая девчушка. И зачем на свет уродилась?

— В армии я пчёл полюбил, — расслышала я сквозь собственную рефлексию слова Куркина. — Под Краснодаром служил, вокруг части полно пасек — эх, и доставали нас пчёлы! Ни одного солдата не было, кого не покусали. А когда мне ногу на полигоне оторвало — лежу я полумёртвый, с жизнью прощаюсь, а вокруг меня две пчелы вьются. Сели на щёки и ползают. А я даже отогнать их не могу — мозги от боли свернулись. Они поползали, поползали, то ли любовь между собой крутили, то ли просто жалеть меня спустились, а потом махнули крылышками, пожелали удачи и улетели. И даже не укусили! Веришь — нет, но я так благодарен им был за это! Не стали они мою боль преумножать, гуманнее оказались, чем большинство людей.

Эге, вон оно как! Всё ж таки и его переживания накрыли. И он на эмоциях замешан. На обидах и непонимании. Теперь знаю, куда тебя бить и чем. Вот только не сумею — не пчела я, не оса и даже не комар.

— Пожелали удачи… — буркнула я, будто пробуя образ на вкус.

— Что? — переспросил Куркин, но тут же смысл моих слов сложился для него, не исключено, как-то своеобразно — он вроде смутился даже. Тут же убрал с лица тень сентиментальности, произвёл суровость и сдержанность, стал прежним человеком-функцией.

— Вот она меня до сих пор и сопровождает! — ответил бодро и отстранённо.

Экскурсия закончилась.

— Пойдём, мёд попробуем, — мы избавились от пчеловодческого одеяния, и дядя Слава пригласил меня за стол — деревянный, с двумя скамейками по бокам, он стоял посреди небольшой посадки яблонь. Заботливая тётенька с раздевающим взглядом уже поставила на него дымящийся самовар.

— Не люблю я его, честно говоря, — призналась я.

— Ну немножко-то можно!

— Не скучно вам одному тут жить? — спросила я. — Без семьи?

Он словно задумался, прежде чем ответить.

— Я ещё не старый человек. Могу и семью завести. Вот разгребусь немного с делами — займусь любовью. Ну а ты мне подскажешь, как и с кем — ты же умная.

Я подумала — он «опытная» скажет. Имея в виду всю славушку мою здешнюю. Впрочем, именно в таком смысле эта «умная» и прозвучала. Я обижаться не собираюсь, да и ты, похоже, папа Слава, тоже не хотел обижать. Правильно?

Медок и вправду хорош. Меня подташнивает с него почему-то, как беременную, но оценить достоинства пищевого продукта и я в состоянии. Целых три ложки в рот запустила. Чайные, разумеется. Ну да на свежем воздухе вообще питаться полезно. Любая кака во благо. Солнышко, ветерок, стены не давят — настроение заметно повышается, пища отменно усваивается. Любить хочется и быть любимой.

Вот только от пчёл то и дело отмахиваться приходилось.

— Вячеслав Демократович, я сдаваться пришла! — решилась я наконец на политическое заявление, отодвинув чашку в сторону. — Воля ваша — казнить или миловать.

— В каком смысле? — изумился он, застыв с распахнутыми глазами и блюдцем в ладони. Та принялась заметно подрагивать, и недопитый чай пустил несколько выразительных волн в стиснутых рамках фарфоровой акватории.

— Я долго думала над тем, что вы мне говорили… О некоей связи между нами, о вашем ощущении отцовства по отношению ко мне… О вашем желании быть мне отцом… Не столько думала, сколько прочувствовала, осознала нутром… Сон вот даже приснился выразительный… Вещий… Короче я поняла: вы и есть мой отец!.. Настоящий, единственный и желанный!.. Всё остальное — блеф… Короче, хочу сближения с вами, хочу быть вашей благодарной дочерью!.. Хочу «папой» вас называть…