Марго Ланаган - Черный сок

И вот мы снова скачем, расплескивая ночь.

Впереди из леса выступают каменные плечи Божьего Трона. Хозяин ныряет под сень деревьев; я вслед за ним. Пригибаю голову — и ничего не вижу вокруг, покуда мы не достигаем места, где верхом не проедешь. Спешиваемся и карабкаемся по склону. Черная фигура Хозяина маячит впереди, на фоне хаоса сплетенных ветвей. Наконец кусты расступаются. Я ежусь от резкого ветра и прищуриваюсь: звездный свет слепит привыкшие к темноте глаза.

Хозяйка всегда умеет выделиться, в любой толпе — такая уж порода. Даже здесь, на границе возделанных земель, в укромной лощине, среди золотого вихря цыганского табора, ее ни с кем не спутаешь. Яростный танец, яркая юбка, вертящаяся юлой… Вокруг множество других женщин, но ни одна не движется столь самозабвенно и легко. До нас долетают слабые возгласы, обрывки музыки, смех — словно хор ночных сверчков.

Хозяин медлит. Я думаю: сейчас окликнет ее по имени, обнажит кинжал и набежит на оборванцев. Вид хозяйки, танцующей среди цыган, разожжет в его груди пожар благородной ярости, особенно после столь долгой и опасной погони. Однако ничего не происходит. Хозяин стоит как слепой, и огни цыганских костров отражаются в неподвижных глазах.

— Спускаемся, Хозяин? — не выдерживаю я.

Проходит время. Умолкают последние аккорды, волна восторга вздымается и опадает, скрипач успевает настроить свою скрипку, и новый, более быстрый танец разгорается в лощине, прежде чем Хозяин отвечает:

— Да, Берри, сейчас мы спустимся. Но только медленно и спокойно.

— Собираетесь застать врасплох?

— Пока не знаю.

Мы ныряем в заросли, пересекаем дорогу у подножия Трона и оказываемся в редком, сквозном лесу. Завывания музыки делаются громче. За деревьями мелькают оранжевые сполохи. Хозяин движется осторожно, будто гигантский кот: ни шороха, ни хруста веточки. Я держусь позади и тоже стараюсь мягко ставить ногу.

Мы подходим к границе лагеря и укрываемся за сломанной кибиткой. Музыка влезает в мозг скрюченными пальцами и крутит его, как волчок. Визгливые, сводящие с ума аккорды памятны мне со вчерашнего вечера: ноги помимо воли пускаются в пляс. Этого у оборванцев не отнять, хотя в остальном они просто никчемный, дурно пахнущий сброд.

Костер у них чудовищный: высокий жаркий конус свивается наверху в сноп искр. Пляшут все до единого — и беззубые старики, и совсем малютки, бестолково путающиеся под ногами. Хозяйку передают по кругу из рук в руки — или она сама переходит, крутясь, как водоворот в водовороте. Благородная кровь дает себя знать, да и неблагородная тоже: осанка королевы уживается с неукротимой цыганской страстью, с нежеланием следовать господскому этикету, всем этим «после вас, нет, только после вас».

Хозяин неподвижен, как изваяние: желваки не играют, кулаки не сжимаются; лишь глаза сверкают. А я — тень изваяния. Из какого металла отлит этот человек? Быть свидетелем такого позора — и оставаться спокойным! Видеть, как твоя супруга, благородная леди, несется козьими прыжками в компании последнего отребья — и не потерять голову от ярости!

Мало того, он еще и улыбается! Я не верю своим глазам. Нет, это не игра теней! Однако что? Радость? Счастье? Я лихорадочно ищу в его лице следы гнева, горечи и печали… Можно подумать, Хозяин следит за играми детей накануне летнего солнцестояния — спокойно, кротко, чуть ли не с восхищением.

Злоба клокочет у меня в горле. Будь это моя жена… Нет. Я женился на доброй, надежной женщине, которая может ободрить в юности и поддержать в старости. А Хозяин — такие, как он, смолоду бодры, да и в старости в поддержке не нуждаются. Что им двигало, когда он выбрал себе в супруги дикую, необузданную девчонку? Да, красива, не отнять. Но есть ли ей дело до его владений, до его могущества и долга? Думает ли она о своих людях, как подобает настоящей Хозяйке? Клянусь, порой мне кажется, будто Хозяин женился только для того, чтобы развалить свою крепость изнутри, пронзить правую руку кинжалом, зажатым в левой руке.

Хозяин вышагивает из тени — спокойно, словно прогуливаясь. Я не решаюсь следовать за ним. Мне страшно. Что подумают бешеные танцоры? Хозяин незамеченным подходит к шумному хороводу, подстраивается к оборванцам — и начинает, подобно им, передавать женщин по кругу!

Я слежу, затаив дыхание. Хозяйка все ближе, ближе… По сбою в кружении хоровода я пытаюсь поймать момент, когда Хозяин потянется к кинжалу. Еще миг — и изменница упадет замертво, и застынет завороженная толпа, и музыка сгоряча пробежит еще несколько тактов, пока скрипка и барабан не сорвут ритм, а потом воцарится кровавый хаос, центром которого будет Хозяин, твердой рукой воздающий наглецам по заслугам.

Вот она приближается, вот поравнялась с ним… Объятия, быстрый поворот… И она — невредимая — несется дальше.

Будто и не узнала.

А он даже глазом не моргнул: знай себе подхватывает следующую оборванку с подведенными в пол-лица глазами, с бронзовыми серьгами, с черной ямой смеющегося рта — и вертит, словно перед ним благородная дама, а не черт знает что.

«Чтоб меня раздробило! — бормочу я. — Чтоб меня насмерть ушибло гусиным пером! Что у этого малого на уме?!»

Может, он ждет третьего круга, чтобы накопить ярость и поразить распутницу в сердце?! Но и к третьему, и к седьмому, и к двенадцатому кругу не происходит ничего. А потом музыка меняет бег, взлетает волна возгласов, и хоровод рассыпается на пары. Каждый бродяга хватает первого, кто подворачивается под руку — мужчину, женщину, всё равно — и начинает кружить. Хозяин, конечно, выделяется из толпы ростом, одеждой, белизной кожи, опрятной прической — и в то же время он один из них, даром что благородный: скачет, сжимая в объятиях косматую колдунью, а его жену сжимает в объятиях вор-лисоед.

Не знаю, в какой момент Хозяйка его замечает. Не вижу, что она делает: пугается, как ей и подобает, или радуется, обнаружив мужа кружащим с ней у костра. Вижу только — они уже вместе: скачут самозабвенно и весело, чисто цыгане, и вида не показывают, что знают друг друга. Движения их легки, и послушны музыке, и созвучны общему тону безумия, царящего на поляне.

Но она ведь разбила Хозяину сердце! Она заслуживает смерти! Самое малое, хорошей плетки — за свою глупость, за то, что осмелилась удрать от благороднейшего и мудрейшего из лордов! А он… полюбуйтесь на него! Скрывает боль и досаду, позволяет ей играть и веселиться. Она пляшет — и он пляшет вместе с ней, как будто и не было дерзкого побега и безобразий в крепости, как будто не упала замертво бедная Минни, как будто не ломились мы всю ночь, рискуя жизнью, через горы и овраги!