Миры Роберта Чамберса - Амброз Бирс
Раскалённые иглы прожигали всё глубже и, уставившись на труп моего ребёнка, дрейфующего у дна ванны мёртвой распухшей треской, я, подпитываемая невыразимым чувством вины, вскрыла запястья бритвой. Пока из моих перерезанных сосудов алыми ручейками и потоками изливалась кровь, я погрузила в рваную, брызжущую чернильницу на левом запястье костлявый белый палец, окрасившийся в сверкающе — красный цвет. Яркость блестящего кончика пальца очаровала меня. Без лишних церемоний, пока чернила жизни были ещё влажными и текли, я багряными штрихами набросала на белой кафельной стене ванной комнаты примитивный рисунок человечка. И лишь нарисовав рубиновые капли глаз и развевающуюся позади рваную мантию, я начала кричать. Потому что именно тогда мой простой набросок стал чем — то гораздо большим и я узрела, как он задвигался, как движется с тех пор в моих кошмарах.
Когда я постепенно пришла в себя, меня охватила паника. Темнокрылая паника, которая заполнила мой мозг, как мельтешащие летучие мыши. Она заполняла разум до тех пор, пока мне не показалось, что его лишилась. Пока реальность в моей голове и за её пределами разлеталась на части, я непреклонно, с невероятно пылающим рвением держалась за своё здравомыслие. Я вновь закричала. Должно быть, закричала, ибо слышала голос эхом отдающийся среди чёрных и беспокойных звёзд, надвигающихся со всех сторон. Стены комнаты исчезли. А когда я подняла взгляд, ни потолка, ни крыши не было — лишь перевёрнутый серп алой луны, капающей мне на лицо чёрной кровью.
Позже, когда сосед позвонил в 911, меня забрали врачи — во многом против моей слабой воли. Моя неврастеничная душа жаждала смерти и в смерти ей было отказано. Так тому и быть. Меня держали в палате для сумасшедших, где регулярно давали сильные успокоительные и связывали, ибо я видела призрачные ониксовые глаза холодной мёртвой твари в ванне и они создавали мрачную алхимию в моём мозгу. Я лихорадочно рассказывала сотрудникам о Короле в Жёлтом, о том, как II Акт распахнул двери восприятия кошмаров и погрузил кричащую меня в пугающую пустоту. Но они не слушали. И чем больше они отказывались внимать моим словам, тем больше я уверялась в том, что они их уже знают.
Конечно же, меня взяли под стражу. Пока суды решали, что со мной делать, я почти два месяца восстанавливалась и проходила интенсивную терапию. В конце которой меня привели к полицейскому психиатру для ещё одного собеседования.
— Зачем? — спрашивал он. — Зачем ты это сделала?
— Если у вас возникают такие вопросы, то это за пределами вашего понимания.
Он мягко улыбнулся, словно я была кем — то достойным сочувствия:
— Просвети меня.
— Просветление опасно.
Врач понятия не имел насколько близок к бездне, но я не буду той, кто даст ему финальный толчок. Я изучала шрамы на запястьях. Они зажили розовыми завитками, спиралевидными розовыми завитками, которые притягивали взгляд и засасывали его глубоко в архимедову сложность. Именно там я узрела то, чего никогда не должен видеть ни мужчина, ни женщина: Знак. Замысловатые рубцы зажившей плоти вырисовывали его на каждом запястье. Увидев его лишь единожды, я не могла более отвести взгляд. Он овладел мной и я поняла, что служение Королю только началось.
Конечно же, полицейский психиатр засыпал меня вопросами. Его заинтриговало то, что у меня не было ни семьи, ни друзей, а отец Маркуса — дорогой, погибший Дэвид — покончил с собой. Врач лишь выполнял свою работу, а я старалась быть полезной. Я не желала вовлекать его в чудовищный космический ужас того, что, в моём понимании, было правдой; того, что заставило Дэвида затянуть петлю на горле. Посему я держала свои запястья вне поля зрения, а когда врач задавал вопросы, ответы на которые могли быть для него опасны, я хранила молчание. Но он был неотступен. Когда психиатр атаковал, я парировала. Изворотливость выматывала, но в конечном счёте я не раскрыла тайну Гиад.
Конечно же, моей следующей остановкой стала тюрьма. Меня приговорили к десяти — пятнадцати годам лишения свободы. Я такая была там не одна; многие женщины убили своих детей, некоторые — чужих. По ночам они буйствовали и рыдали, и молили Бога об избавлении, но никакого избавления не было. Лишь холодная бетонная тишина, тянувшаяся бесконечно.
Однажды ночью, когда я лежала, покрытая бисеринками пота от страха, который всегда приносила тьма, наркоторговка по имени Мамаша Макгибб начала взывать к Богу о прощении. Не только за себя, но и за всех животных во всех клетках, свернувшихся на грязной соломе своей жизни. И, наверное, Он услышал её, потому что сильнейшая гроза вцепилась в тюрьму зубами. Чем больше Матушка взывала о божественном вмешательстве, тем сильнее нарастала проливная ярость снаружи. Завывал ветер, в небе сверкали молнии и дождь хлестал по этим высоким серым стенам.
— СЁСТРЫ! — кричала Мамаша сквозь какофонию бури. — СЁСТРЫ! ВНЕМЛИТЕ ТОМУ, ЧТО Я ГОВОРЮ! ГОСПОДЬ ИЗЛИВАЕТ ГНЕВ СВОЙ ЗА ТО, ЧТО МЫ СОТВОРИЛИ И ЗА ГРЕХИ В НАШИХ СЕРДЦАХ! СКЛОНИТЕ ГОЛОВЫ И ПРИМИРИТЕСЬ С НИМ, ДАБЫ В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ОН МОГ СНИЗОЙТИ ДО ВАС!
Некоторые женщины кричали, чтобы она заткнулась, а другие стучали по прутьям камер расчёсками и оловянными кружками. Это было весьма мелодраматично. Вскоре, казалось, что все проснулись и обезумели, стеная в гневе и раскаянии, пока гремит гром, а тюрьма трясётся, как мокрый пёс. Завывал ветер и я была уверена, что он выкрикивает имена заключённых. Шрамы на моих запястьях горели неимоверно.
— У НЕГО ЕСТЬ ЗАМЫСЕЛ О МИРЕ СЁМ! — кричала Мамаша. — И С ВЫСОКОГО ТРОНА В ГИАДАХ ОН ВИДИТ ВСЁ! ОН ОБЪЕДИНИТ ЭТОТ МИР С АЛЬДЕБАРАНОМ, СЛЕДУЮЩИМ ЗА СЕМЬЮ СЁСТРАМИ! ПРИВЕТСТВУЙТЕ ЕГО! ТРЕПЕЩИТЕ ПРЕД НИМ! ПРИМИТЕ ЖИВОГО БОГА, ДАБЫ ОН МОГ ВОЗЛОЖИТЬ НА ВАС РУКИ!
К тому моменту молнии сверкали нескончаемо и по мрачным коридорам тюрьмы эхом разносились раскаты грома, перемежаемые испуганными голосами заключённых. Я тряслась, проговаривая слова Мамаши Макгибб, хотя они были подобны яду на языке. Именно тогда Гретта Лиз, моя сокамерница, сидевшая от двадцати до пожизненного за многократное убийство, обняла меня, обняла, словно я была ребёнком, напуганным темнотой и тем, что в ней скрывалось, что было истинной правдой.
— Не слушай! — сказала Гретта мне на ухо. — Она лжепророк и слова её —
