Питер Страуб - Темная материя

— И что он сделал? Пулю в рот?

— Спился. До смерти. Разумеется, уволился из полиции. Сдал личное оружие вместе со значком. У него, правда, был еще пистолет, отобранный у бандита, но он никогда не носил его с собой и не пользовался. Купера просто грела мысль о том, что пистолет у него есть. Жил он в районе за Влайет-стрит, и в обоих концах его квартала располагались бары. Он года два, наверное, был занят тем, что курсировал от одного к другому и обратно.

— Он и об этом написал в своей книге?

— Для него это было концом дела Сердцееда и жизни детектива, который таскал все материалы в голове, блуждая между двумя пунктами — притонами «Морской черт» и «Тэд и Мэгги». Ему хотелось писать об этом, и он, кстати, мог поведать несколько интереснейших деталей. И жутких притом. Это напоминало жизнь в полной темноте. Будь он профессиональным писателем, от книги было бы не оторваться.

— Да? И что же он такого сказал?

— Чтобы хоть как-то приблизиться к сути сказанного, необходимо понять, что он был пьян, когда писал это.

— А ты в состоянии припомнить хоть немного?

— Я, конечно, не Гути, но кое-что смогу.

— Выкладывай.

— Хорошо. Он написал: «Мне потребовалось почти шестьдесят лет, чтобы узнать, что в этой жизни, кроме дерьма, нет вообще ничего».

Мне удалось воскресить в памяти и такое определение зла от старого сыщика:

— В другом месте он написал: «То, что не страдание, то всего лишь проволочная вешалка. Я предпочитаю страдание».

Я улыбнулся, припомнив еще кое-что.

— Уже ближе к концу он писал: «Для кого я работал все эти годы? Была ли моим настоящим боссом проволочная вешалка? Я не живу, я протираю и изнашиваю реальность».

— А при чем здесь проволочные вешалки?

— Единственное, что мне приходит в голову… Дело, наверное, не в вешалке как таковой. Это скорее метафора, чем реальный предмет.

Принесли счет. Я отдал кредитку, подписал чек и с большим облегчением почувствовал, что настало время отправиться пешком обратно вокруг площади и вернуться в отель. Мы поднялись из-за стола, благодарно помахали рукой официанту, кивнули улыбающимся суши-поварам и направились к выходу.

Мы вышли в теплую ночную темноту, прошитую мириадами звезд над головами. Кинг-стрит катилась под уклон, подсвеченная окнами баров и театральной маркизой. Крошки слюды, как слезки, поблескивали на тротуаре. Я подождал, пока Олсон поравнялся со мной, и едва слышно вздохнул.

— Думаю, коктейль-бар еще открыт, — сказал Олсон.

— Посмотрим. — Я взглянул на своего спутника. — После всего этого, надеюсь, я не услышу больше ни слова о Ките Хейварде и его чудовищном дядюшке. Честно говоря, я рад, что оба мертвы.

— Я выпью за это.

За последние дни Дон растерял почти весь тюремный жаргон. Грубая, самоуверенная напористость, по-видимому служившая ему защитой в Менарде, но мешавшая на Кедровой, поблекла настолько, что следующие девяносто минут я без всякого напряжения запросто трепался с другом. Даже походка Олсона стала нормальной, почти не напоминала прежнюю. Как, думал я, ему удалось вытрясти пять тысяч долларов из едва знакомых людей?

23.00–03.30

Дверь выбрана; дверь не выбрана и осталась нетронутой; ответ на вопрос не получен. Все пережитое за день проплывало в памяти, пока я раздевался, вешал одежду, чистил зубы, умывался и забирался в уютную постель гостиничного номера.

Я остановил руку на пути к выключателю высокого прикроватного торшера, опустил ее на сложенную кремовую простыню, а голову — на подушку.

Минога без меня пошла на луг, и мне никогда не изменить выбор, который я сделал тогда, никогда не развязать тот узел.

Ну а свет пусть остается включенным.

— Все предельно просто, — сказал я Дону Олсону.

Поздно вечером мы сидели в «Губернаторской гостиной». Одинокий в своем «аквариуме», дружелюбный бармен, которого мы порадовали сообщением о том, что посетили рекомендованный им ресторан, казалось, пребывал в глубокой медитации. На длинном диване перед камином молодая пара, прижавшись плечом к плечу, шептались, будто влюбленные шпионы.

— Сомневаюсь, — ответил Олсон. — На себя посмотри.

— У тебя не было так, что засядет в голове песня и никак от нее не избавиться?

— Ты все усложняешь. Начни с простого. Когда это случилось?

— В тысяча девятьсот девяносто пятом, — сказал я, удивившись, что так быстро и отчетливо вспомнил дату. — Осенью. Кажется, в октябре. Ли вызвали в Рихобот Бич, Делавэр, по довольно странному делу, почти детективному. Под конец детективом она и заделалась и даже поймала преступника!

Лежа в кровати, скрестив руки на груди, при свете торшера, я мысленно возвращался к нашему разговору — слово за слово, слово за слово…

— Вызвал? Кто вызвал?

— АФС. Американская федерация слепых. Твоя старинная подружка Минога сейчас совсем рядом с делавэрским филиалом федерации. В Рихобот Бич.

Порой мне казалось, что красавица Ли Труа была одним из основателей делавэрского филиала, но это, конечно же, неправда. Просто она там всех знала. Как так получилось? Ли помогала организовывать этот филиал, вместе с первыми участниками создавала его структуру. А пригласила ее давнишняя подруга из Нью-Йорка, Мисси Лэндрю, — имя это я, разумеется, вспоминаю не всегда и не сразу; я вообще, кажется, порой едва замечал ее друзей. В общем, хотя ни она, ни ее друзья никогда не жили в Рихобот Бич, штат Делавэр, — а я, эгоцентричный трудоголик, даже никогда не бывал там, — бывшая Минога крепко привязалась к этому симпатичному приморскому местечку, где часто устраивали встречи сотрудников. Здесь ее любили и уважали, возможно, даже больше, чем в каком-либо другом отделении общества слепых. И конечно, для маленького отделения в небольшом штате Восточного побережья очень много значила дружба с членом национальной организации. Они считали Ли Труа доверенным лицом. Так вот, подруга Мисси, еще одно доверенное лицо и член правления, хотя зрячая и сказочно богатая, как героиня у Генри Джеймса, обратилась к бывшей Миноге за помощью в довольно скользком деле, касавшемся ее любимого филиала, не считая, конечно, родного отделения — чикагского.

Скользкое дело имело отношение к фондам, загадочным образом тающим по паре сотен долларов в месяц. Служащие заметили это, лишь когда сумма недостачи превысила десять тысяч.

В то время странность делавэрского отделения заключалась в том, что все его служащие были женщинами. Для начала они решили не сообщать в полицию, а обратиться за советом в национальный офис. В ответ национальный офис направил из Чикаго Ли Труа — любимую, уважаемую и мудрую — решить проблему до того, как она станет достоянием общественности.