Стивен Кинг - Тот, кто хочет выжить (сборник)

Так, первое – это позвонить доктору Арлиндеру. Позвонить и сказать: «Моя бабушка умерла». Нет. «Моя бабушка только что умерла. Скажите, что я теперь должен делать? Прикрыть ее чем-нибудь или что?!»

Нет, не годится.

Кажется, моя бабушка только что умерла…

Да, вот так уже лучше. Потому что никто все равно не поверит, что маленький мальчик может знать что-то наверняка. Куда лучше.

Или же так:

Я почти уверен, что бабушка только что умерла…

Вот оно! Конечно. Так лучше всего!

А потом рассказать про зеркальце и про «агонию», и все прочее. И мистер Арлиндер тут же примчится и, когда будет осматривать бабулю, скажет: «Объявляю тебя мертвой, бабуля!» А потом скажет уже Джорджу: «Ты действовал необыкновенно хладнокровно в этой экстремальной ситуации, сынок. Позволь тебя поздравить». И Джордж ответит ему… нечто подобающее случаю и со всей подобающей мальчику скромностью.

Джордж взглянул на записанный на дощечке телефон и, прежде чем снять трубку, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Сердце билось быстро, но болезненный ком в горле рассосался. Бабуля умерла. Худшее, что могло случиться, случилось, и в конечном счете – это куда лучше, чем слышать, как она завывает, требуя, чтоб мама принесла ей чаю.

В трубке была тишина.

Он вслушался в эту тишину, рот уже приготовился произнести: «Извините, миссис Додд, но это Джордж Брукнер, и я должен срочно позвонить врачу по поводу моей бабушки…» Но никаких голосов или других звуков в трубке слышно не было. Мертвая тишина. Такая же мертвая, как тело… там, в постели…

Бабуля…

…она…

(о да, она)

Бабуля лежит смирно.

По коже снова пробежали мурашки, в горле защипало. Он не сводил глаз с чайника на плите и чашки на буфете, в которой лежал пакетик травяного чая. Не пить больше чая его бабуле. Никогда.

(лежит себе так тихо)

Он нажал на рычаг. Выждал секунду, но телефон по-прежнему молчал. Мертвая тишина, мертвая, как…

Он с грохотом бросил трубку на рычаг, и в аппарате что-то слабо звякнуло, затем торопливо схватил ее и поднес к уху – проверить, не свершилось ли чудо, не заработал ли он. Ничего. Все та же тишина, и он снова, на сей раз медленно, опустил трубку.

Сердце колотилось как бешеное.

Я в доме один. Один с мертвым телом.

Он не спеша прошелся по кухне, с минуту постоял у стола, затем включил свет. В доме стало темно. Скоро солнце совсем зайдет и наступит ночь.

Погоди. Не дергайся. Ничего тебе делать не надо. Надо только дождаться маму. Она уже скоро приедет. Да, просто ждать, это самое лучшее! И ничего, что телефон отключился. В таком случае даже лучше, что она умерла, потому что иначе бы у нее начался «приступ»! Пошла бы пена изо рта, она свалилась бы с постели, и тогда…

Вот это было бы по-настоящему страшно. Слава Богу, он избавлен от этого кошмара.

Как, к примеру, сидеть в темноте, знать, что ты совершенно один, и думать о том, что она еще жива… Видеть причудливую пляску теней на стене и думать о смерти, думать о мертвых, обо всех этих вещах, о том, как они будут вонять и как станут приближаться к тебе в темноте… Только подумай, подумай, подумай о червях, которые станут шевелиться в плоти, зарываться в нее все глубже; о глазах, которые вдруг заворочаются во мраке… Да! Одного этого достаточно! Глаза, которые ворочаются и двигаются во мраке… и еще – скрип половицы. Это когда кто-то (или что-то) будет приближаться к тебе по комнате, переступая через зигзагообразные полоски тени и света, падающего из окна. Да…

В темноте мысли всегда ходят по замкнутому кругу, и не важно, о чем ты будешь стараться думать – цветах, Иисусе Христе, бейсболе, победе на Олимпийских играх. Не важно… Все равно мысли неизбежно вернутся к этому мраку и теням, которые его населяют. Теням, у которых когти и немигающие глаза.

– Черт, хватит!  – прошипел он и хлопнул себя по щеке. Очень сильно. Цель этой взбучки – привести себя в чувство, прекратить паниковать наконец. Ведь ему уже больше не шесть. И она умерла, ты понял? Она умерла! И жизни и мысли в ней теперь не больше, чем в каком-нибудь камушке, деревянной половице, дверной ручке, радиоприемнике или…

И внезапно громкий незнакомый беспощадный и неуемный внутренний голос, продиктованный примитивной жаждой выживания, ничем более, воскликнул: Заткнись, Джордж! И займись же наконец делом!

Да, да, конечно. Хорошо, но…

Он вернулся к двери в спальню еще раз убедиться.

Бабуля по-прежнему лежала на кровати – одна рука свисает и почти касается пола, рот широко разверст. Теперь бабуля была как бы частью обстановки. Можно положить ее руку на постель, дернуть за волосы, влить в раскрытый рот стакан воды, надеть ей на голову наушники и включить самую крутую запись в исполнении Чака Берри, а ей будет все равно. Бабуле, как иногда говорил Бадди, давно все до фени. Так оно и есть.

Внезапно он услышал глухой и ритмичный хлопающий звук, где-то совсем невдалеке, и тихо ахнул от неожиданности и испуга. Да это же ставня, которую на прошлой неделе прикрепил к оконной раме Бадди! Всего лишь ставня. Крючок сорвался, и вот теперь она хлопала, потому как на улице поднялся ветер.

Джордж отворил дверь, вышел, поймал хлопающую ставню и просунул крючок в петлю. Ветер – то был уже не бриз, а самый настоящий сильный ветер – встрепал его волосы. Он плотно притворил за собой дверь и удивился: откуда это он вдруг взялся, такой сильный ветер? Ведь когда мама уезжала, никакого ветра не было. Но когда мама уезжала, был день, светило солнце, а сейчас уже вечер и почти совсем стемнело…

Час спустя на улице уже стояла полная тьма.

Телефон по-прежнему не работал. Наверное, из-за ветра, подумал Джордж. Разыгрался вовсю и сорвал какой-нибудь провод. Возможно, свалил на линию дерево у Биверс-Бог, где вокруг болота полным-полно мертвых деревьев. Время от времени аппарат издавал тихие дребезжащие звонки, отдаленные и глуховатые, но линия была явно повреждена. А на улице вокруг маленького домика бушевал и завывал ветер, и Джордж решил, что ему будет о чем рассказать ребятам из летнего бойскаутского лагеря… О том, как он сидел в доме один-одинешенек, рядом с телом умершей бабули, а за окном бушевал ветер и гнал по низкому небу тучи. Тучи, черные наверху и с мертвенно-желтоватым исподом – точь-в-точь того же цвета, что и когтистые руки бабули…