Марьяна Романова - Болото

– Черт… – задумчиво протянула старуха. – И как же выглядит твой черт?

– Ну такой… Немолодой уже. Но красивый. Брюнет. Одет как будто бы граф из старины. Молчаливый.

– Девочка, ты по порядку рассказывай. И не торопись, – приказала старуха. Именно приказала – не попросила. Обычно она говорила сдержанно и мягко, но иногда просыпалась в ее голосе такая мощь и сталь, что даже холодок пробегал вниз по позвоночнику от мысли, что может быть, если такую ослушаешься. Как будто бы внутри Марфы чудовище жило – большую часть времени безобидно дремало, но иногда чуть приподнимало голову и фокусировало на ком-нибудь мутный со сна, но все равно леденящий кровь взгляд.

И Яна рассказала ей о Нечеловеке. Нарочито небрежно рассказывала, готовая при малейшей демонстрации недоверия обратить все в шутку.

Но старуха явно не была настроена шутить. Слушала внимательно, иногда даже задавала вопросы уточняющие – как будто следователем много лет проработала.

– А на ногти ты смотрела? Ногти какие у него?

– Обычные, вроде… Не обращала внимание. Кажется, на мизинце длинный. Но не коготь, а такой… как у женщины.

– Он раздевался когда-нибудь? Тело его видела?

– Никогда.

– И он ни разу не пытался…

– О господи, ну конечно же, нет! – рассмеялась Яна. – Он меня по голове гладил… Один или два раза. И еще так наваливался сверху. Но никогда ничего большего. За почти семь лет.

– Но ты говоришь – приближается? Как будто приучает тебя к себе?

– Марфа, ну вы как из позапрошлого века… Хотя вы, наверное, и правда из позапрошлого. Что же – семь лет приучать что ли… Просто сначала был осторожен, а потом понял, что я совсем не боюсь его… Принимаю. Сначала на краешке кровати сидел и смотрел просто… А когда он уходит, у меня настроение потом хорошее. Силы появляются… как будто бы я все на свете могу. Со всеми могу справиться.

Марфа покачала головой. Как будто бы Яна рассказала, что она влюбилась в бандита, у которого за плечами десятки лет по колониям, туберкулез и шелуха мертвых жен в чулане Синей Бороды.

– Поосторожнее с ним, девочка. Силу никому просто так не дают. Вообще никому и ничего не дают просто так. Хочешь, расскажу, как прогнать его?

– Да ну вас… Ничего он мне не сделает. Лучше расскажите, что обещали, про болото лесное.

Старуха надулась, как жаба.

– Придет время, все узнаешь. Я свое слово держу… А черта своего прогони, поверь мне. Если он сейчас тебя не трогает, это не значит, что так вечно будет. Для таких, как он, семь лет – не срок, времени ему отмеряно – вечность целая.

Яна не рассказала старухе о том, что однажды Нечеловек напал на нее. Почему-то посчитала правильным умолчать о таком. Тем более, что случилось это всего один раз, пусть и совсем недавно, в начале весны.

Нечеловек обычно смотрел ласково, и почти никогда не прикасался к ней, только иногда сверху наваливается, не отдергивая одеяла. Придавит всем весом, и такая сладкая слабость по телу разливается, как будто бы кровь сгущённым молоком подменили, как будто бы на волнах тебя качают, и хочется раствориться в этом ощущении, перестать быть собою. И в глаза смотрит – сначала Яне страшно было, что у него глаза без зрачков, белесые, а потом привыкла, она научилась видеть отражение всего мира в этих глазах.

Нечеловек никогда с ней не заговаривал, но Яна иногда представляла, каким мог быть его голос – низким, бархатным, глухим, как ночной сад с жасмином и мандрагорами. Она никогда никому про ночные визиты не рассказывала. Да и не считала их настоящими. Просто игра такая, одушевленная фантазия. Просто ей повезло с воображением, которое может творить миры.

А в одну ночь вот как получилось: Яна легла в дурном расположении духа, ей хотелось только раствориться в забытьи и ничего не чувствовать. Было ей пятнадцать лет, и случилась первая любовь – разумеется, к неподходящему человеку, женатому и на двадцать восемь лет старше нее. Яна месяц вокруг ходила, книги, рекомендованные им, читала, делила с ним один чайник ромашкового чаю на двоих, хотя на самом деле ей хотелось коньяк с кока-колой и целоваться. Но юность и врожденная прямота в итоге победили ее внутреннего мастера игры, и одним залпом излив душу, она предсказуемо осталась ни с чем.

Человек удивленно поморгал, погладил ее по выкрашенным в синий цвет волосам, и сказал: «Ну что же ты, деточка? Разве можно так? У тебя только жизнь начинается, а я скоро буду старенький!» После чего Яна обозвала его козлом, швырнула чашку с ромашковым чаем в стену и гордо ушла, чувствуя себя идиоткой. У подъезда, конечно, несколько минут потопталась – все надеялась, что он догонит, но этого не произошло.

Яна лежала в постели, и все это пыталась переварить, как-то залатать поруганное эго. Или вернуть мужчину. В тот момент ей казалось, что таким сияющим и саднящим может быть только то чувство, которое навсегда. Предложи ей мужчина – и она бы с пылкостью и легкомыслием, на которое способны только пятнадцатилетние, послала бы к черту всю свою жизнь и, как декабристка в Сибирь, отправилась бы с ним в его старость.

И вдруг – Нечеловек, впервые так некстати. Жасминовый черный сад, белесые глаза, эта душная сладость. «Уходи! – громко, почти с яростью, сказала Яна. – Уходи отсюда, надоел! Пошел вон!»

Она отвернулась к стене, но вдруг на нее повеяло таким странным холодом, не как морозный воздух из открытого окна – нет, это было что-то запредельное, могильное, что-то, прорвавшееся в мир живых с другой стороны. Бриз с другого берега Стикса.

Яна села на кровати, но одним ударом была опрокинута на спину. Над ней навис Нечеловек, который больше не источал ватную слабость. Его лицо изменилось, заострились черты, он приоткрыл рот, и она вдруг заметила, что под темными полными губами скрываются мелкие, белые и остренькие, как у мыши, зубки. В руках у него оказалась веревка, мокрая, какой-то слизью пропитанная, как будто бы она годами гнила где-нибудь в колодце. Нечеловек ту веревку ей на шею накинул, затянул слегка, низко над лицом ее наклонился, и в его дыхании был смрад.

Обычно от Нечеловека пахло нагретыми на солнце пряностями, пыльным восточным базаром, лампадным маслом и крепким кофе. А тут – застоявшийся пруд, ближе к берегу, в ряске, пузырится жабья икра, жирные мухи роятся над застоявшейся водой. Распад, гниение, разложение.

Веревка Яну душит, она хрипит, но пошевелиться не может, взгляд Незнакомца ее парализовал. И вот уже в ушах зазвенело – голоса тонкие, чистые, сильные, но доносятся издалека, как будто бы ангельский хор приветствует новопреставленную.

Яна изо всех сил сознанием за жизнь цепляется – вот комната вокруг знакомая, трещинки на потолке, плакат Джима Моррисона над кроватью. Круги зеленые перед глазами пляшут, хрип собственный как бы со стороны слышится, и никакая жизнь перед глазами не проходит кинокадрами, просто думаешь – «ну вот и все». И в тот момент, когда Яна перестала сопротивляться и отдалась темному течению, уносящему ее в вечное небытие, Нечеловек исчез. Она потом до рассвета уснуть не могла.