Мальчики в долине - Филип Фракасси

Меньше всего мне хочется стать таким священником – или человеком, – как Пул. Я не хочу быть рабом протокола. Как простой смертный, я мог бы совершенствоваться духовно. Пусть я не смогу носить сутану и у меня не будет права благословлять по всей форме, но я смогу молиться за себя, за Божию Благодать и за ту жизнь, которую мы выбираем. Этого будет достаточно.

– Credis in Deum Patrem omnipotentum, Creatorem caeli et terrae [1].

– Credo [2]. Хорошо, – говорит Эндрю и продолжает внимательно слушать, ожидая, когда я сделаю очередную ошибку.

– Credis in Jesum Christum Filium ejus unicum, Dominum nostrum, natum, et pasum [3].

– Credo… [4]

– Credis et in Spiritum Sanctum, santam Ecclesiam Catholicam… Sanctorum communionem, remissionem pecatorum, carnis res… [5] – Я пытаюсь прочитать слово еще раз, но не могу вспомнить, как оно произносится. Я устал, и после всего, что произошло за последние сутки, меня заботят совсем другие мысли. Я не могу перестать думать о Бэзиле и о том, как Джонсон тащил Бена в яму…

– Carnis resurrectionem, et vitam aeternam? [6] – подсказывает Эндрю.

Внезапно на меня накатывает злость на Эндрю за то, что он поправляет меня, за то, что я здесь, читаю этот дурацкий мертвый язык, за то, что он не спас Бэзила. Я захлопываю книгу.

– Тогда сами и читайте эту проклятую книгу.

– Питер!

Я откидываюсь на спинку стула, хмурясь. Эта вспышка совершенно на меня не похожа. Ну, по крайней мере, не похожа на меня сегодняшнего. В детстве я постоянно отлынивал от занятий, часто вызывая у Эндрю раздражение. Сейчас же я чувствую себя глупо. Веду себя, как обиженный ребенок. Но мне все равно. Глупо учить латынь, учитывая недавние события. Но еще нелепее учить ее, осознавая, что она никогда мне не пригодится.

Я скрещиваю руки на груди и крепко прижимаю к себе.

– Дурацкий язык, – бормочу я, отчего чувствую себя еще глупее.

Эндрю едва сдерживает улыбку. Уверен, что по-своему его даже забавляет эта вспышка гнева, но я также знаю, что он переживает за меня и других воспитанников. Последние несколько дней ему тоже дались тяжело. Я опускаю руки и стараюсь успокоиться.

– Простите, Эндрю. Просто накипело.

– Все в порядке, Питер. Сегодня всем было нелегко. – Он на мгновение задумывается и внимательно смотрит на меня. – Но ты хорошо справляешься. Ты почти готов.

– Готов ко всему, кроме латыни, – говорю я как можно непринужденнее.

Он смеется и кивает.

– Без сомнения, работы еще много. Но, как я уже говорил, сегодня был тяжелый день. Я знаю, что ты голоден, устал и расстроен, как и все мы. – Он хмурится и подается вперед. – Если хочешь поговорить о Бэзиле, я готов тебя выслушать. Знаю, ты любил его. Как и я. То, что произошло… – он качает головой, – просто ужасно. Это не поддается никакой логике.

Я опускаю руки и тяжело вздыхаю.

– Я в порядке, отец. Все это ужасно, как вы и сказали. И грустно. Но… есть кое-что еще.

Не сейчас. Еще рано.

Я ему не признаюсь.

– Да? – говорит он и ждет, откинувшись на спинку стула.

Я осторожно подбираю слова.

– Мне кажется, глубоко во мне скрыто темное семя. И сколько бы я ни молился, мне от него не избавиться. Я чувствую, как оно прорастает, Эндрю. Оно пускает корни, и меня это пугает. Когда я вспоминаю о том, что произошло с Бэзилом, или как мальчиков бросают в эту отвратительную яму… чувствую, как это черное семя набухает, пульсирует, словно в моей груди бьется второе сердце. Оно порождает во мне темные, ужасные мысли. И я чувствую себя… не знаю, как объяснить. Злым.

Какое-то время Эндрю молчит. Он проводит пальцем по небритому подбородку, что он часто делает, размышляя над чем-то. Я не тороплю его. Делиться этим нелегко, и я с интересом и надеждой жду, что он скажет.

Наконец он делает глубокий вдох, складывает руки на столе и смотрит мне в глаза.

– Во-первых, – начинает он ровным голосом, – не нужно путать зло с отчаянием. Трагедии существуют для того, чтобы мы учились помогать другим находить свой путь в темные времена, становиться лучше. Питер, когда ты станешь священником, ты всегда должен будешь находиться на стороне света. Тебе придется находить в себе мужество, когда будет казаться, что его нет. Именно в самые мрачные моменты раскрывается наше истинное «я». Когда ты сделаешь это, когда раскроешься по-новому через самые трудные жизненные испытания, только тогда обретешь спасение. Только тогда приведешь других к такому же спасению, безопасно проведешь их по темным тропам. Понимаешь?

Я киваю: я понимаю большую часть того, что он пытается мне сказать. Но киваю я еще и потому, что у меня слипаются глаза. Я голоден и обессилен, мое тело и разум отчаянно жаждут сна.

Эндрю чувствует, что я устал, и встает из-за стола.

– На сегодня хватит. Иди спать. Присмотри за остальными ребятами, ладно?

– Да, конечно.

Я присмотрю. Мне кажется, теперь от меня ждут именно этого. Не священники, а другие дети. Во многих отношениях я единственный, на кого они могут рассчитывать.

Я их не подведу.

Я возвращаюсь в спальню по мрачным коридорам приюта, и внутри меня бушует буря. Невидимая борьба между светом и тьмой, и каждая из этих сил хочет завладеть мною.

Поднимаюсь по мрачной лестнице, вхожу в длинный темный коридор. С опаской смотрю на сгущающиеся тени.

Ускоряю шаг.

Я фокусируюсь на тонкой полоске света впереди, выбивающейся из-под закрытых дверей нашей спальни. Подходя ближе, я слышу приглушенные голоса, и мне приятно думать, что скоро я окажусь среди других сирот. Я кладу руку на прохладную ручку и замираю, вспомнив разговор с Эндрю о борьбе между светом и тьмой. Если, приняв свет, я становлюсь человеком веры, то кем я стану, приняв тьму?

Ответ очевиден.

Просто человеком.

Я толкаю тяжелую дверь. Оранжевый свет ламп выплескивается наружу. Кто-то выкрикивает мое имя, и я улыбаюсь.

Да будет тьма.

Часть третья

Буря

31

Я задыхаюсь.

Вокруг плотный черный дым. И такой сильный жар, что мне кажется, будто кожа запекается, а внутренности закипают.

Никто не кричит, потому что все мертвы. Моя мать. Мой отец.

Я мог выбраться через окно моей спальни, пока еще