Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
Первая, насколько он уловил, рассказывала о юноше, который из предложенных ему мудрецом даров Мудрости, Богатства и Добродетели (именно так, с больших букв) взял себе Богатство. На это мудрец заметил: выбор доказал, что юноша уже обладал Мудростью, ибо теперь он сможет позволить себе Добродетель.
Если мораль и ускользнула от Карфакса, то единственно потому, что перевод совсем уж абстрактных понятий ему так и не дался.
Но он решил не сдаваться и взялся за вторую басню. В ней велся рассказ о мальчике, которому ифрит – хотя, возможно, германцем-составителем имелся в виду гораздо более безобидный джинн, – подарил свиток, читаемый слева направо. Свиток этот, объяснил дух, описывает всю жизнь мальчика – и в пору скуки или горести тому достаточно всего-навсего отмотать «повествование» к более интересному месту, преодолев таким образом время. Как понял Карфакс, оставленный в покое свиток на течении времени никак не сказывался, да и продлевать с его помощью моменты блаженства или отыгрывать их заново не вышло бы – он мог лишь сокращать переходы от одной счастливой поры к другой. Далее в басне очень подробно описывалась судьба мальчика. Сначала он пожелал достичь совершеннолетия, потом – сократить срок поста, потом – завести новую любовницу, и далее – занять высокий пост, пережить болезнь или отдать долг… Так все и дошло до того, что всю свою жизнь тот юноша-старик истратил за три месяца и семнадцать дней.
Третья басня, к которой приступил Карфакс, по-видимому, описывала увлекательные и опасные приключения группы воинов, прибывших из другого мира. В этом рассказе ему попались совершенно незнакомые слова – и что-то подсказывало, что ни в одном обычном словаре таких не сыскать. Общие трудности восприятия подзабытого немецкого языка не позволили ему проникнуться этой историей сполна, хотя он и был отчего-то уверен, что эта басня – наиболее увлекательная. Смысл становился все более неуловимым с каждой новой страницей, и дальнейшее продвижение по строчкам казалось абсолютно бесперспективным без справочника под рукой. Дойдя до конца и так и не вникнув в краткую мораль истории, Карфакс вернул книгу на место – попытавшись придать ей такой вид, будто ее никто и не брал.
Вернувшись к работе над оперой Беддоуза, он осознал, что его разум всегда немного отвлекается на частоту, с которой этот поэт, казалось, повторял его собственные мысли и переживания, и особенно – мысли и переживания, в центре которых находилась обожаемая Ариэль. Карфаксу вспомнились доспехи на лестнице – и сотня других настойчивых намеков и образов… Глубокий и неизбывный параллелизм между внешним и внутренним опытом начал казаться ему почти что болезненным. Был ли он одержим? Если да, то одержим одной лишь Ариэль – или чем-то еще? Возможно, он психически болен, и, как ребенок, не в силах нащупать грань между субъектом и объектом в процессе акта познания? Возможно, разум сам постоянно намекает ему на собственное плачевное состояние? Возможно, только этим все и объясняется?..
Опустив взгляд к рукам, Карфакс понял, что снова и снова берет один и тот же аккорд. Отстранившись от инструмента, он задумался. Казалось, тут не о чем всерьез волноваться; он не верил, что в самом деле сошел с ума – не то чтобы его экстравагантные переживания с тех пор, как он прибыл во Флотский дом, можно было объяснить подобным образом. В течение нескольких лет его психика испытывала сильные нарушения – и, по его мнению, одного этого было вполне достаточно, чтобы объяснить нынешние причудливые фантазмы… если, конечно, Карфакс не переоценивал гнет домашней обстановки – ровно тот же гнет, что испытывали буквально все его соседи и знакомые.
Ариэль, однако, всегда казалась странно неспособной осознать даже существование или проявление глубоко беспокоивших Карфакса феноменов. Сначала он думал, что она по какой-то своей причине не желает этого делать, но теперь был готов поверить, будто ей все это и впрямь не кажется чем-то из ряда вон выходящим.
Однажды он провел ее в комнату с прекрасным видом, и их представления о том, что видно за ее окном, как оказалось, кардинально различались – что привело обоих в глубокое замешательство. Теперь Карфакс начал задаваться вопросом, а казалась ли им одинаковой даже комната, где они находились? Все чаще и чаще, когда время от времени он пытался привести их переживания в гармонию или изводил ее расспросами, хозяйка Флотского дома выглядела неподдельно озадаченной и просто стремящейся утешить измученный ум горячо любимого друга. «Да, кто-то здесь, если учесть фантастичность ситуации, определенно безумен, – думал Карфакс, – вот только кто из нас двоих?»
Он попытался расспросить слуг об Ариэль; но ему было ужасно трудно объяснить им природу своего недоумения, так что попытка ничего не принесла. Однако, привыкший к трудностям в общении с разного рода обслуживающим персоналом, он не счел неудачу особенно критичной. Ариэль все больше и больше создавала впечатление, будто в каком-то смысле живет в мире, чуждом его опыту; и сама она, что примечательно, очень медленно осознавала этот факт. Карфакс подумал о дальтониках, которые никогда не узнают о своей идиосинкразии; о том, что должен чувствовать человек, который, только будучи взрослым, осознал, что с рождения слеп на один глаз. Возможность полной гармонии между ним и Ариэль на мгновение показалась почти зловещей.
Но затем Карфакс подумал о красоте, доброте, разнообразных достоинствах хозяйки Флотского дома; о том искреннем счастье, которое испытывает в ее обществе. Если их души и различаются в неких глубоких и существенных отношениях – что в этом страшного? Ему, возможно, единственному из всех людей на этом острове, был предоставлен чудесный шанс на совершенную полноту. Если это взаправду так – очевидно, что дар следует принять с определенной долей веры и не подвергать чрезмерному дознанию.
– Вера! – воскликнул он вслух, снова возвращаясь к Беддоузу.
– Что в ней плохого? – отозвалось знакомое эхо. – При условии, конечно, что любовь подкрепляет ее. – Вновь возвратившаяся Ариэль шагала к нему, в своем костюме для езды верхом. Похоже, на раздумья у Карфакса ушло больше времени, чем он сам
