Дана Посадская - Возвращение карнавала

— Она и тогда была такой. И я вижу, что она вытворяет с Яном. Он каждый раз от неё возвращается сам не свой. Что она ему говорит?

— Ничего, — коротко ответила Матильда. И это была чистая правда.

— Она что, полагает, что слишком хороша для него?! Для нашего Яна!

Шарлотта и Ян. Матильда не знала, рассмеяться ей, или заплакать. Принцесса грёз в ожерелье из ночных теней и её брат — с руками почти до колен, вечно красным лицом и щёточкой чёрных волос над угрюмым лбом. В комнате Шарлотты он казался дикарём.

— Ты бы сама не хотела, чтобы они… поженились, не так ли? — произнесла она вслух, причём слово «поженились» далось её с большим трудом.

— Я? — мать поджала губы ещё сильнее, отчего её лицо стало совсем старым и мрачным. — Я бы, конечно, желала ему не такую жену. Здоровую, по крайней мере. Но если он так на ней помешался… — она пожала плечами.

Знала бы Шарлотта, как эта раньше времени увядшая женщина, возясь упорно с бельём и жуя по-старчески ртом, решает снисходительно её судьбу. Впрочем, какое ей было бы дело?

— Мама, Шарлотта не любит Яна, — сказала Матильда устало. — Она никогда, никогда… — второй раз ей это произнести не удалось. — Я пойду, — добавила она поспешно.

— Зайди к прабабушке, — сухо напутствовала мать. — Сегодня ей стало хуже.

В комнате прабабушки царил полумрак. Пахло плесенью, нестиранным бельём, старостью, спёртым воздухом, пылью.

Матильда подошла осторожно к кровати. Не успела она промолвить ни слова, как старуха, казавшаяся спящей, резко открыла розовые влажные глаза и произнесла:

— Карнавал.

Карнавал. Как будто в комнату ворвался листопад. Как будто вокруг зачадили сотни свечей, а на крыше зашуршали и захлопали крыльями диковинные птицы. Карнавал. Профиль Шарлотты на фоне закатного неба. И горькое предчувствие, гнездящееся в сердце. Чёрные тени, скользящие к горлу. Карнавал…

Она взяла прабабушку за руку. Неуклюжая пятнистая рука, налитая годами, как свинцом.

— Карнавал, — повторила старуха. — Он вернулся, Матильда. Она вернулась.

— Нет, прабабушка, нет. — Она ласково сжала разбухшие уродливые пальцы. — Это не тот карнавал. Успокойся, тебе нельзя волноваться.

— Это он. — Прабабушка смотрела на неё, не отрываясь. Её слова звучали так беспощадно и пугающе, так чётко. — Я знаю, Матильда. Сегодня утром я услышала зов. Как тогда. Я тогда испугалась. А она нет.

— Прабабушка, — она наклонилась ближе, она почти умоляла, — с тех прошло больше восьмидесяти лет. В город приходило столько карнавалов…

— Это тот самый, — непреклонно возразила старуха. — Другие — всего лишь подделки, они ничего не значат. Но этот… только он приходит осенью, когда всё умирает. И он собирает жатву… — её голос затих.

Зов Карнавала… По телу Матильды пробежала сладкая дрожь. Так вот что это такое. Словно ангелы с чёрными крыльями и в огненных венках кружили вокруг, скользили по опустевшим улицам. И Шарлотта, ждущая чего-то у окна; Шарлотта пьющая всем существом ночь, темноту и запахи тления…

— Он вернулся, — вновь заговорила старуха. — Он вернулся, и она вместе с ним.

— Нет, это невозможно, — вырвалось у Матильды. — Прошло столько лет! Она уже, наверное… — она осеклась.

Старуха слегка улыбнулась.

— Фотография… — произнесла она. — Дай мне фотографию, Матильда.

Фотография стояла рядом, на ночном столике. Старый выцветший снимок почти вековой давности. Две девочки лет десяти, близнецы, похожие, как отражения. Чуть раскосые глаза, гладко зачёсанные волосы. Но у одной на виске — едва различимый на пожелтевшей бумаге шрам в виде треугольника. Старуха слегка коснулась этого места крошащимся ногтем.

— Фотограф хотел, чтобы шрама было не видно. Но она отказалась. Она сказала: «Не хочу, чтобы потом кто-нибудь спрашивал — какая из них Эмили?» Она сама сделала этот шрам.

— Сама? — Матильда вздрогнула. Она слышала это впервые.

— Ей было тогда семь лет. Мы поссорились. Она взяла нож и сказала: «Не хочу быть твоим повторением. Я — это только я». И ударила себя ножом по лицу. Было так много крови… Я кричала, а она смеялась и всё повторяла: «Теперь никто нас никогда не перепутает».

Прабабушка умолкла. Матильда взяла в руки снимок и неотрывно смотрела на девочку — маленькую девочку с глубоким шрамом.

— А потом она ушла, — глухо сказала старуха. — Ушла с Карнавалом. Нам было семнадцать лет…

— Я знаю, прабабушка.

— Нет, ты не знаешь, — она из последних сил приподняла седую лохматую голову. — Мы обе слышали зов Карнавала. Обе. Но я испугалась. Она мне сказала: «Ты мой страх. Я оставлю тебя и уйду, и стану свободной, как ветер. Наконец-то свободной от тебя и от этого места. Я пойду одна по своей дороге». Вот что она мне сказала. Я помню каждое слово. И смеялась, смеялась, как сумасшедшая… А ночью я слышала, как она встала. И я знала, куда она идёт. Но я не пошла. Я испугалась. А на следующее утро Карнавала уже не было… И Эмили тоже.

Она затихла. Мало-помалу силы покидали её, утекали, как вода сквозь пальцы. Лицо оплыло и посерело, в глазах появился стеклянный блеск.

— С тех пор она снится мне каждую ночь… Я старею, а она всё такая же юная. Она идёт по своей дороге в короне из осенних листьев и смеётся, смеётся надо мной, над моей никчемной жизнью… Над тем, как я все эти годы гнила в этом городе, мыла полы и рожала детей. И не узнала, куда же вела эта дорога… дорога в ночи, за Карнавалом. Но теперь… теперь Карнавал вернулся, и она вернулась… Она здесь, я чувствую… Теперь я тоже свободна…

Она замолчала; лицо её стало свинцово серым.

— Карнавал… — прошептала она. — Эмили… Карнавал…

— Прабабушка! — взмолилась Матильда.

Но прабабушка была мертва.

Акт второй

Карнавал

«Кому нужно, чтобы пир во время чумы — был?

Кто наш, нас беспутных, вожатый,

нас безбожных — покровитель?»

«То, что вам — „игра“, нам — единственный серьёз.

Серьезнее и умирать не будем».

Осень. Горящая, жгучая. Лесной пожар, заключённый в каждый кристалл звенящего воздуха. Ветер разметал по судорожно скрюченным ветвям деревьев все краски заката. Как дым, поднимаются от остывающей и коченеющей земли приторные запахи. Всё лживо, всё изменчиво, словно паутина, сплетённая из северного ветра и нестерпимо прозрачных солнечных лучей. Солнце изменилось, оно уже не то, что летом. В эти странные дни, когда всё зыбко, всё неустойчиво, в него проник — капля за каплей, — яд луны. И солнце поблекло, остыло, повернулось к стекленеющим лугам другой, холодной ипостасью.