Дана Посадская - Возвращение карнавала

Чёрный фон, алые буквы.

КАРНАВАЛ

И ниже:

Мир иллюзий

И ещё ниже, совсем мелкими буквами, похожими на причудливых насекомых:

Имеющий глаза да увидит…

Карнавал. Её вдруг передёрнуло, как будто ударило током. Кар-на-вал. Свист в ушах и солёный привкус во рту. Удар плетью по плечам. Какая странная афиша… Алые буквы, алые бабочки, парящие во тьме… Карнавал… какое ей дело до карнавала?

Она с усилием двинулась дальше, но афиша держала её, возвращала взгляд, замедляла шаги. А затем ей стало казаться, что кто-то идёт рядом с ней по улице, кто-то смеётся над ней, едва не касаясь её обессилевшей, отяжелевшей руки. Кто-то… она огляделась. Но увидела только случайных прохожих, ничтожных, как капли дождя, пролетавшие мимо.

Но кто же тогда следит за ней неотступно? Чьи шаги шелестят по пылающей мантии осени?

Словно невидимые ангелы взлетают над низкими крышами, над умирающими влажными деревьями. Но разве ангелы смеются так жестоко? И разве они пахнут сыростью, пеплом и кровью?

Кровь… Афиша… красное на чёрном… или чёрное на красном? Она не помнила.

Тени кружили вокруг, издеваясь, плясали по небу, по мостовой, по стенам домов. Странно, они не мешали идти, напротив, как будто толкали её, принуждая двигаться дальше, почти что тянули за платье и за волосы.

Нет, тени исчезли, их не было вовсе. Просто пьяный осенний воздух и темнота, ползущая из-за углов. Темнота… но почему так темно, ведь ещё совсем рано? Нет, не темно, ей показалось. Это иллюзия. Мир иллюзий — так там было написано, верно? Карнавал… Какое ей дело до карнавала, разве она малый ребёнок? Всё это вздор, ей пора. Пора к её тайне, к той, которая ждёт… но не её, не Матильду. Пора к Шарлотте.

Шарлотта…

Матильда увидела Шарлотту ещё с улицы. Сразу. Как всегда. Как вчера, как неделю назад — как год — или три — или десять…

Рассохшаяся рама фонарного окна — и в ней — картина? Нет, застеколье поглощало краски, выпивало жизненные соки. Всего лишь рисунок тушью по стеклу — склонённые плечи; острый, как жало, подбородок; пышная тень волос.

Заметила ли она Матильду? Трудно сказать. Быть может, да, но, скорее, нет. Как-то Матильда пыталась смотреть в окно вместе с ней — и поняла, что Шарлотта не видит то, что видят другие. Ни собаку, с жирной и чёрной лохматой спиной, деловито бежавшую вдоль тротуара. Ни пожилого джентльмена с тростью и роскошными белыми усами, приподнявшего галантно котелок при виде двух юных особ в окне. Матильда ему улыбнулась; Шарлота смотрела, сощурившись, сквозь него, как будто он был досадной помехой. Влюблённая парочка, намертво сплетённая, медленно прошествовала мимо, клонясь то и дело к каждой стене. Шарлотта мазнула их лёгким взглядом и губы её — вернее, лишь левый угол, — искривило презрение.

Она вообще не смотрела вниз, на тротуар, по которому двигались люди, на мостовую, где дребезжали машины. Она жадно впивалась глазами в небо. То голубое, то пепельно-серое, то беспримесно чёрное, оно меняло цвет с каждым часом, и вместе с ним менялись глаза Шарлотты. Она жадно выпивала жалами зрачков даже редкие и узкие просветы лилового между домами напротив. Сами дома и те, кто в них жил, нисколько её не трогали. Сгори они — и она бы лишь улыбнулась. Они мешали ей видеть небо.

Ясное небо, как синяя кровь; свинцовое небо; небо, оплетённое нитями звёзд, словно призрачным белым плющом… Она словно ждала от него какого-то знака, не усомнившись ни на секунду.

Поздним вечером лицо Шарлотты казалось Матильде отражением луны в тёмном стекле. Такой призрачно белой была её кожа, не знавшая солнца бессчётное множество лет, проведённых Шарлоттой у окна в объятиях старого кресла.

Когда-то она была странным ребёнком. Как смерч, как водопад, как бенгальский огонь — стремительный и безжалостный. Уже тогда она любила одиночество — и уносилась в густой заброшенный лес — царство мха, опавших сосновых игл и зелёных теней, — или на берег рокочущего моря, лизавшего грязно-жёлтым языком прибрежные камни и впадавшего в небо так же неизбежно, как впадали в него все окрестные реки.

Однажды родители Шарлотты взяли её с собой в поездку. Она не хотела. Её заставили. Всю дорогу она сидела, сжавшись в комок, и ярость искрила в её глазах электрической дугой.

Машина разбилась.

Родители Шарлотты погибли на месте. Сама она осталась жива — но лишь наполовину. Её ноги больше ей не подчинялись. С тех пор она и замерла навеки у окна в неизменном кресле-качалке — хрупкая, точно сплетение ивовых прутьев и неподвижная, как скульптура.

Шарлотта ни в чём не нуждалась, ни в чём не знала отказа. Ведь у неё была Нина — её старая няня. Нина не просто любила Шарлотту — она её боготворила. Матильде порой казалось, что та ужасная трагедия подарила Нине бессознательную радость, — ведь теперь Шарлотта принадлежала ей одной и была навеки беспомощна, как младенец.

Принадлежала? Нет, это было не так. Скорее, Нина принадлежала Шарлотте. Её любовь была любовью собаки — любящей слепо и безраздельно и находящей высшее счастье лишь в угождении прихотям хозяина.

Как-то Шарлотта сама об этом сказала — вскользь, — она не считала Нину достойной темой для разговора. Матильда возмутилась.

Шарлотта, как ты можешь сравнивать Нину с собакой?!

Шарлотта свела свои тёмные брови.

Ты права, пожалуй. Нина намного удобней собаки. Разве собака смогла бы кормить меня и купать?

Матильда содрогнулась, но промолчала. Она давно привыкла к цинизму Шарлотты. Шарлотта вновь повернулась к окну, впилась глазами в серую дымку — словно ища среди облаков и вечерних теней вход в другой мир, где не будет Матильды, Нины, собак, плетёного кресла, держащего в плену её бесполезное тело — не будет самого этого тела, неспособного даже подняться… А будет огонь её глаз — то серых, то чёрных; звёзды на небе, холодные ногти северного ветра, влажное пламя росы на спящих лугах и дикий полёт — как тогда, когда машина потеряла управление и неслась в никуда, как комета, упавшая с неба…

— Ты одна, — произнесла Шарлотта. — Это радует.

Матильда вспыхнула и прикусила губу.

— Ян…

— Ян? Да, кажется, именно так зовут твоего любезного брата. Надо сказать, это очень стесняет — когда он приходит вместе с тобой, мнётся в углу, что-то бормочет, пока, наконец, не соблаговолит уйти. Кстати, у него безумно длинные руки, почти как у гориллы, — ты не находишь?

— Шарлотта!

— Да, дорогая, я знаю, что он твой брат, но руки у него от этого короче не становятся. Да что вообще ему здесь нужно?

— Он просто… он просто хочет видеть тебя, Шарлотта, — проговорила с Матильда с усилием. — Он… — она осеклась. — Ты ведь нигде не бываешь, — закончила она неловко и тут же покраснела ещё сильнее — так, что на глаза навернулись едкие слёзы.