Дана Посадская - Возвращение карнавала

Дана Посадская

ВОЗВРАЩЕНИЕ КАРНАВАЛА

Драма в трёх актах

На, кажется, надрезанном канате

Я — маленький плясун.

Я — тень от чьей-то тени. Я — лунатик

Двух тёмных лун.

Увертюра

Спектакль вот-вот должен начаться. Сцена ещё пуста и темна, но зрители уже собрались в ложах — незримые, неведомые, нереальные. Интересует ли их предстоящее действие? Кажется, нет; их лица абсолютно равнодушны. Впрочем, у них нет лиц. Только глаза, устремлённые на сцену. Но глаза ли это? Или это бездна смотрит из пустых провалов на тех, кто осмелится в этот вечер выступить в роли исполнителей?

Увертюра. Смычки ударяют по жилам, содрогаются горы, и реки выходят из берегов. Это не музыка. Это истошные крики боли, тайные вздохи, стоны и шёпоты. Это смех, пронзительный, как бритва по стеклу, это горячие всхлипы молитвы на протёртой циновке и во всех опустевших молельнях. Это не музыка, это какофония. Это лавина звуков обезумевшего мира, затерянного в пустоте. И существует ли этот мир?

Но к чему вопросы, на которые нет и не будет ответов. Этот мир существует, пока в ложах сидят неподвижные зрители, готовые в любую минуту протянуть руку и смять живую игрушку на сцене, оставив только кровавую кляксу.

Нет, они ждут, они жаждут представления. Поспешите. Ведь они всегда получают то, что хотят. Покажите им это. Покажите багровые дымящиеся раны и чёрный бархатный шиповник на заброшенных могилах. Покажите океан, ломающий мачты и растворяющий жизни как крупинки соли. Покажите тигра, рвущего на части шёлковое тело антилопы. Фейерверк из комет и листопад из потерянных душ. И огонь, покажите огонь — это им нравится больше всего. Рыжий огонь в волосах, чёрный в душе; и живой, красный огонь, алый цветок, так легко превращающий всё в серый безжизненный пепел. Они сами возникли из этого огня, из этого пепла, из чёрной золы…

Но теперь они здесь, они ждут, они в нетерпении. Вот-вот тьма станет ещё сочнее и всё начнётся. Все поэты, все философы, все безумцы с морщинами на лбу и слезящимися красными глазами томились каждую ночь на горячих бессонных постелях лишь для того, чтобы возникла хоть одна строчка, хоть одна нота этого действа, этой космической оргии, этого адского великолепия.

Занавес. Тише. Они начинают. И, если вам дорог рассудок, уйдите, пока не поздно. Людям не место в зрительном зале.

Пролог

Вечером по берегу Элизабета

Ехала чёрная карета…

Ночь. Была только ночь. И луг, над которым она раскинула крылья. Вдалеке темнел и горбился город. Его окна уютно светили во тьме, точно куски золотого сахара. Но город был далеко. А здесь был только пустой холодеющий луг. И лес, возвышавшийся на горизонте — непреодолимый и непроницаемый для взгляда.

Луг смотрелся в ночное безлунное небо, как в чёрное зеркало. Луг ждал. Он уже был опоён и воскрешён осенним приторным ветром, веющим с запада, из леса, где в густых зловонных болотах тонут пунцовые звёзды. Луг был готов и ждал лишь знамения. Зеркало неба всё ниже и ниже. И ледяная позёмка обвивает чернеющую влажную траву…

Лес расступился. Не было слышно ни звука. На лугу появились чёрные фургоны. Они двигались мерно и незаметно, как затаённые вдохи. Неумолимо скользили один за другим, словно стекали чёрные капли крови. И вновь всё застыло. Вереница фургонов была неподвижна, как будто стояла на этом лугу много веков, всё глубже погружаясь в землю.

Где-то неподалёку, на кладбище вздыбился жгучий бешеный ветер. Кресты на могилах качались и падали гнилыми перезрелыми колосьями. В заброшенной кладбищенской часовне заскрипели дощатые стены, и стая летучих мышей закружила под ослепшим куполом.

Где-то в безмятежно спавшем городе полуженщина — полудитя распахнула глаза, и взгляд её впился в чёрный квадрат окна.

Луг по-прежнему был как мёртвый. Но вот луч луны, словно нож, рассёк застывшее небо; и в этот же миг из фургона скользнула едва различимая тень. Женская фигура. Тонкая, как игла. Чёрный туман волос сливался с ночной темнотой. Глаза были зелены, пусты и ядовиты.

Она стояла, замерев, как мумия, и смотрела на дальнее лоно ночного города. Луна провела по её лицу белой пуховкой. Руки блеснули голубизной.

Кто-то неслышно подошёл к ней сзади. Высокая фигура, закутанная в плащ. Он опустил ей руку на плечо — тонкую руку со стеклянными ногтями. Они стояли, как два чёрных дерева, перепутавшие ветви и тени. Затем незаметно исчезли во мраке фургона.

Была ночь. Темнота пропитала небо и землю, как чёрная патока. Луг покрывался лунной хрустящей коркой. Рассвет был далеко, и казалось, он никогда не наступит.

Город всё ещё спал…

Акт первый

Прелюдия

«Something wicked this way comes»…

Запоздавшая осень кралась по пустынным улицам города — рыжая, терпкая, влажная. В студенеющем воздухе плыли гондолы опавших листьев. По мостовой, от которой тянуло землей и утробной кисловатой сыростью, пробегали бурые тени и сочные пятна кипящего солнца.

Её звали Матильда. Это имя ей шло, так же как прямой пробор в гладких тёмно-русых волосах и серьёзное выражение на лице, ещё помнившем детские гримасы. Её каблуки выбивали чёткую дробь на замшелых камнях, знакомых ей с детства. Она была плоть от плоти этого города: такая же простая, неброская, уютная — но с тайной, сокрытой где-то глубоко внутри.

Впрочем, тайну города Матильда знала. Именно к ней, к этой тайне она шла, невольно ускоряя шаг. Тайна ждала её, тайна манила. Или нет, это она ждала свою тайну. Ибо тайнам ожидание не свойственно — и её не была исключением.

Матильда не знала только того, что, если тянешься к тайне, можно сбиться с пути, по которому движется мир, и преступить незаметно границу. Границу, которая вечно рядом. Вот она, зыбкая, почти прозрачная, из едкого дыма далёких костров, обрывков ночного тумана и тончайшей мороси дождя. Протяни только руку — и она, словно ветка, опущенная в воду, переломится, рассеется и расплывётся бесформенным серым пятном.

Но Матильда не протягивала руку. Обе руки её вяло, покорно спадали плетьми. Но она замерла. Кто-то обдал её ледяным шершавым дыханием и зашептал, наклонившись над левым плечом странные, нездешние слова. Ветер обвил её тело тугим кольцом. В глазах на секунду всё потемнело, поплыли круги и золотые зигзаги. А затем всё исчезло. Осталась только афиша. Большая афиша на деревянной стене, пахнущая чем-то сладким и острым, но не типографской краской. В осеннем сонном тёплом городке афиша казалась чем-то чужим и враждебным, точно обугленный ожог на теле.