Клайв Баркер - Книги крови V—VI: Дети Вавилона

Демократы мучились, потому что утро застало их без единой идеи, чтобы продвигать ее или рукоплескать ей; деспоты пребывали в ужасе от того, что без инструкций не сумеют действовать достаточно жестоко, потеряют лицо и будут свергнуты. Один премьер задыхался, как в приступе бронхиальной астмы, его поддерживали два помощника; другой сжимал револьвер, целился в экран и требовал сатисфакции; третий теребил накладку на собственной лысине. Неужели таковы прекраснейшие плоды политического древа? Бормочущие, наглые, льстивые идиоты, теряющие разум оттого, что никто не указывает им место, куда прыгнуть. Среди них не нашлось ни одного мужчины, ни одной женщины, кому Ванесса доверила бы перевести себя через дорогу.

— Уж лучше лягушки, — прошептала она, какой бы горькой ни была эта мысль.

Свет во дворе после мертвенных ламп бункера казался ошеломляюще ярким, но Ванесса радовалась возможности уйти от отвратительного шума, царившего в помещении. Скоро подберут другой комитет, сообщил ей Клейн, когда они выбрались на свежий воздух. Равновесие восстановится — это дело нескольких недель. Но до тех пор мир могут разнести на куски отчаянные создания, которых они только что видели. Им нужны решения. И быстро.

— Еще жив Гольдберг, — сказал Клейн. — И он будет продолжать игру. Но чтобы играть, нужны двое.

— А почему не вы?

— Потому что он ненавидит меня. Ненавидит всех нас. Он говорит, что станет играть только с вами.

Гольдберг сидел под лавровыми деревьями и раскладывал пасьянс. Это был долгий процесс. Из-за близорукости он подносил каждую карту на расстояние трех дюймов к носу, пытаясь разглядеть ее, а к тому моменту, когда ряд заканчивался, забывал карты, что были в начале.

— Она согласна, — проговорил Клейн. Гольдберг не отвел взгляда от карт. — Я сказал она согласна.

— Я не слепой и не глухой, — ответил. Гольдберг Клейну, все еще внимательно рассматривая карты. Затем он взглянул вверх и, увидев Ванессу, прищурился. — Я говорил им, что это плохо кончится… — По его мягкому тону Ванесса поняла: притворяясь фаталистом, он все-таки остро переживает потерю товарищей. — Я говорил с самого начала, что мы должны оставаться здесь. Бежать бесполезно. — Он пожал плечами и вновь обратился к картам. — К чему бежать? Мир изменился. Я знаю. Мы изменили его.

— Это было не так плохо, — сказала Ванесса.

— Мир?

— То, как они умерли.

— О!

— Мы веселились до последней минуты.

— Гомм был слишком сентиментальным, — проговорил Гольдберг. — Мы никогда особенно не любили друг друга.

Большая лягушка прыгнула на дорогу перед Ванессой. Глаза Гольдберга уловили движение.

— Кто это? — спросил он.

Создание со злобой рассматривало ногу Ванессы.

— Просто лягушка, — ответила Ванесса.

— Как выглядит?

— Толстая, — сообщила Ванесса. — С тремя красными точками на спине.

— Это Израиль, — сказал Гольдберг. — Не наступите на него.

— Будут ли к полудню какие-нибудь решения? — вмешался Клейн. — Особенно в связи с ситуацией в заливе, с мексиканским конфликтом и…

— Да-да-да, — отозвался Гольдберг. — А теперь уходите.

— Может получиться еще один залив Свиней[10]…

— Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! Ваше присутствие заставляет нации волноваться. — Он уставился на Ванессу. — Ну, вы собираетесь сесть или нет?

Она села.

— Я оставляю вас, — сказал Клейн и удалился.

Гольдберг начал издавать горлом звук — кек-кек-кек, — подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье из всех закоулков двора. Услышав это, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с серьезным лицом — так, будто веришь каждому произнесенному слову. Лишь трагедия требует смеха; возможно, они еще сумеют предотвратить ее — с помощью лягушек.

Во плоти

(пер. с англ. М. Красновой)

Когда Кливленд Смит вернулся после беседы с дежурным офицером, его новый сокамерник был уже на месте. Он глядел, как плавают пылинки в солнечном луче, проникающем сквозь пуленепробиваемое оконное стекло. Это зрелище повторялось ежедневно (если не мешали облака) и длилось менее получаса Солнце отыскивало путь между стеной и административным зданием, медленно пробиралось вдоль блока Б, а потом исчезло до следующего дня.

— Ты Тейт? — спросил Клив.

Заключенный перестал смотреть на солнце и обернулся. Мэйфлауэр сказал, что новенькому двадцать два года, но Тейт выглядел лет на пять моложе. В лице молодого человека было нечто, делавшее его похожим на потерявшегося (и притом безобразного) щенка, которого хозяева оставили поиграть на оживленной улице. Глаза слишком настороженные, рот чересчур безвольный, руки тонкие: прирожденная жертва. Клив почувствовал раздражение от мысли, что придется возиться с этим мальчишкой. Тейт станет лишней обузой. У Клива нет сил, чтобы тратить их на покровительство новичку, несмотря на болтовню Мэйфлауэра о необходимости протянуть руку помощи.

— Да, — ответил щенок. — Я Уильям.

— Тебя так и называют Уильямом?

— Нет, — сказал мальчик. — Все зовут меня Билли.

— Билли, — кивнул Клив и вошел в камеру.

Режим в Пентонвилле был в некотором роде прогрессивным: по утрам, на два часа камеры оставались открытыми, нередко отпирались на пару часов и днем, что давало заключенным определенную свободу передвижения. Однако это имело и свои недостатки: например, разговоры с Мэйфлауэром.

— Мне велено дать тебе кое-какие советы.

— Да? — переспросил мальчик.

— Ты раньше не сидел?

— Нет.

— Даже в колонии для несовершеннолетних?

Глаза Тейта блеснули.

— Недолго.

— Значит, ты в курсе дела. Знаешь, что ты легкая добыча?

— Знаю.

— Мне тут поручили, — продолжал без энтузиазма Клив, — защитить тебя, чтоб не покалечили.

Тейт уставился на Клива, и голубизна его глаз казалась молочной, будто они отражали солнце.

— Не расстраивайся, — произнес мальчик — Ты мне ничего не должен.

— Чертовски верно. Я тебе ничего не должен, но у меня вроде как есть гражданский долг, — угрюмо ответил Клив. — Это ты.

Клив отбыл два месяца заключения за торговлю марихуаной, и это был его третий визит в Пентонвилл. К тридцати годам он совершенно не постарел: тело крепкое, лицо худое и утонченное; в своем костюме для суда, ярдов с десяти, он мог бы сойти за адвоката. Но если чуть приблизиться, становился виден шрам на его шее, оставшийся после нападения безденежного наркомана, а в походке проявлялась настороженность, будто при каждом шаге вперед Клив сохраняет готовность к быстрому отступлению.