Марьяна Романова - Старое кладбище

Колдун утверждал, что нельзя предметы с погоста дома хранить, не к добру это. Я считал его страхи суеверием, но все-таки это был его дом, поэтому все, что мне требовалось для работы, я обернул в черную тряпицу, сложил в самодельный ящик и отнес в сарай.

Иногда я и ночевать здесь оставался – клал на пол медвежью шкуру, заворачивался в шерстяное одеяло и давал себе несколько часов на восстановление. В последние недели необходимость сна меня, признаться, раздражала. Меня вообще перестало интересовать всё земное, включая жизненные потребности, которые поддерживали во мне эту самую жизнь. Если бы изобрели лекарство, которое позволило бы человеку не спать и не есть, я бы им с радостью воспользовался.

Кто-то сказал бы о чувственной радости, которую дают такие простые вещи, как хорошая пища и физический комфорт. Я же в свои годы пришел к тому, что гедонизм – это просто лень ума. Если тебе лень раздвигать горизонты и искать чувственные наслаждения иного уровня – то да, можно услаждать себя сахаром, маслом, объятиями тех, кто вызывает в тебе улыбку, сонным забвением. Если же тебе открыта дверь в мир незримый, если при желании ты можешь общаться с богами и бесами, если сама Смерть ласково касается тебя влажной холодной ладонью, если ты довел себя до такого состояния, что прошлое, настоящее и будущее существуют вокруг тебя одновременно, перемешанные в алхимический, по четким пропорциям составленный коктейль, то никакие земные удовольствия больше не могут быть для тебя желанными. Любое наслаждение – детский лепет по сравнению с чистой радостью, которую дарует ТА сторона.

Я знал, что Колдун мною недоволен. Я больше не был его прислужником, скорее мы жили как соседи. Он перестал обращаться ко мне с бытовыми поручениями – это не значит, что я оставил домашнее хозяйство. Нет, я по-прежнему приносил воду из лесного родника, колол дрова, топил печь, каждый вечер мыл полы травяным отваром – делал всё то, что он от меня раньше требовал.

И поручений магических больше не было – я сам по себе работал, никаких заданий от него не получая.

Однажды, правда, попытался он со мною поговорить, было это за неделю до того, как мы расстались насовсем.

– Помнишь, – сказал Колдун, – предупреждал я тебя? Тот, кто с миром смерти работает, должен крепче других на ногах стоять, а то затянет его воронка, и будет больше он Смерти принадлежать, чем Жизни?

Я мрачно кивнул, прекрасно понимая, куда он клонит.

– И вот это с тобою и случилось. Выбор тебе сделать надо – либо дальше развиваться, либо остаться там, где ты есть, ловить свое темное наслаждение. Ты же наслаждаешься этим смертным мороком, по лицу твоему видно.

Он был прав: мое Искусство было для меня единственным верным источником радости, никаких более наслаждений я от жизни не желал. Мои свидания с теми, кто отжил, невнятный шелест их слов, их бледные спокойные лица, их лунная мертвенная энергия. Моя кровь, моя жизнь, мое счастье…

– Молчишь? – ухмыльнулся Колдун. – Знавал я такого, как ты. Давно это было, сам еще молодой был. Тоже мальчишка талантливый, живой, молодой и глупый. Дар у него был, тоже в морочном мире гулять любил. Я ему сдуру и показал, как это делается правильно. Он за несколько лет изменился так, стал больше на тень походить. Чисто молодой упырёныш. Лицо тощее, бледное, глаза запавшие, губы серые. Я ему замечание раз сделал – злиться на меня начал. Невесту себе даже нашел – мертвую. Прикормил мертвячку, ходила к нему по ночам… Как к тебе.

Я вздрогнул. Я не рассказывал Колдуну о своих ночных свиданиях, осторожен был, записей не вел, да, видно, как-то он всё понял, прочел по моему лицу, что происходит.

– Защищал ее, словно она нормальная девка была. Шипел на меня, как будто бес в его сердце поселился. Потом я из виду его потерял, а спустя год узнал, что он сгинул, без вести пропал, и в последний раз его видели на старом кладбище в ужасном состоянии. Как оборотень бродил между могилок на четвереньках и на небо выл – кто его знает, что видел он, что случилось, кто душу его терзал. Его сознание миру больше не принадлежало.

– Хватит меня пугать. Я контролирую всё, что со мною происходит, – огрызнулся я.

– Если хочешь, дальше тебя учить буду. Никому я такого никогда не предлагал. Но тебе придется во всем слушаться меня.

Колдун говорил медленно, взвешивая каждое слово. Я знал, как трудно давались ему эти слова – учеников он не брал, это был его принцип. Произнеси он такое еще полгода назад, я бы уцепился за это обещание, считал бы его благодатью незаслуженной. Но не теперь. Я был уже отравлен, мой путь был определен, и любая альтернатива воспринималась как предательство себя самого. Но и уходить из лесного дома мне не хотелось, прижился я здесь, чувствовал себя своим. Другие люди для счастья мне больше были не нужны. Относительное тепло, тишина, старое кладбище под боком, что еще я мог желать?

– Разве вы недовольны? Разве плохо я свою работу делаю? Если хотите, я могу вообще здесь, в сарае жить.

Колдун только головой покачал да вздохнул тяжело.

На старом кладбище почти никогда не бывает людей – тишина, вековые дубы и липы, большинство могил так заросли бурьяном, что и оградок не разглядеть. Последние захоронения здесь проводились еще в пятидесятые, с тех пор все, кто испытывал нежность к местным мертвецам, либо сами присоединились к их сонму, либо разъехались кто куда, либо растеряли все силы тела и души, которые можно было потратить на почтение чужой памяти. Город мертвых возле полуразрушенной церквушки, забытый всеми, кроме лесных сорок.

Недалеко от кладбища, сразу через небольшой березовый лесок, была дорога, соединявшая провинциальный городок с разбросанными рядом деревеньками и обрывавшаяся тупиком где-то в лесу. По ней почти никто никогда не ездил – не больше двух-трех машин в день, – в деревнях время замерло, как поросший ряской заболоченный пруд. Молодежь почти вся разъехалась, старики не любили перемещение – каждый выход из дома воспринимался так, словно их с корнями выдирают из земли, которая их питает и держит в мире живых.

И вот однажды в одну из деревень должен был приехать молодой парень по имени Денис. Было у него какое-то дело – то ли навещал дальнюю родственницу, то ли получил нехитрую подработку: баню кому-нибудь починить или сарай построить.

Было раннее утро, над полями висел туман, как огромное призрачное море. В машине играло радио – какая-то попса, парень старался вести неспешно и внимательно, красота рассветной дороги завораживала, несмотря на то, что он всю жизнь провел в этих местах и глаз его привык к мрачноватой нежности, которой было словно пропитано все окружающее пространство.