Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
– …интересно, – произнес он, давая мыслям слово – и спохватываясь. – Интересно, а почему та очень красивая комната, в которой вы меня поселили, так отличается по стилю и обстановке от всех остальных, которые я видел в доме, – от вашей, например? – Вопрос прозвучал вполне естественно – ведь он и в самом деле хотел его задать.
– Дом несколько раз перестраивался, – ответила она вежливо, не выказывая особого интереса к столь пустяковой теме. – И даже само место постройки несколько раз менялось. Уйма людей пыталась перестроить его по своему вкусу… Думаю, в этом все дело.
– Я решил, что, возможно, моя комната оформлена в том стиле, какой вы считаете подходящим для своих гостей-мужчин, – продолжал он; постоянное присутствие этой мысли в голове и стремление ее выразить мешали Карфаксу полностью осознать мгновенный ответ.
– Отнюдь! Я ведь не признаю эти декоративные различия между полами, мой дорогой друг, – ответила Ариэль уже знакомым терпеливым тоном. Но странность этого ответа все же сумела преодолеть сопротивление, неизбежно сильное в любом человеческом разуме, и частично дойти до сознания Карфакса.
– Вы несете безумно упоительный вздор, дорогая Ариэль, – сказал он. – Странный, но приятный уму. Самый прекрасный вид вздора.
– Древние считали, что во всем прекрасном должно иметься нечто странное, – ответила она с безмятежной улыбкой.
– А эти ваши ковры! Как так выходит, что на каждой ступеньке лестницы узор у этих покрытий никогда не повторяется? Они все – части одного огромного ковра или вытканы по особому дизайну – быть может, вашему собственному?
– L’esprit d’escalier[35], – ответила Ариэль. – Вы все поймете, но будет поздно.
– Будет слишком поздно, когда я получу настоящие ответы на свои вопросы?
– Вы, верно, заметили, всегда слишком поздно – поздно приходят ответы, поздно оправдались надежды, и жертвы принесены, и убийство совершено. Потому что час – всегда более поздний, чем вы думаете.
Горничная в сером принесла большую фарфоровую миску, полную фруктов. Какое-то время Карфакс и Ариэль ели, храня молчание, будто давние влюбленные.
Позже хозяйка позвонила в колокольчик и попросила убрать посуду.
– Не дайте родосским белилам[36] плохо сказаться на вашем самочувствии, мой дорогой друг, – сказала она, когда они стояли одни в холле. – Я с большим нетерпением буду ждать нашей новой встречи этим вечером – хочу, чтобы на нее вы пришли живым и здоровым.
Эмоции захлестнули Карфакса. Он страстно обнял ее. Ариэль открыла входную дверь. Снаружи ожидала вороная лошадь в прекрасном снаряжении. Уздечку держала энергичная молодая женщина, которая накануне вела машину. Ариэль запрыгнула в седло, улыбнулась Карфаксу напоследок и резво поскакала прочь. Копыта лошади оживленно взбивали гравий подъездной дорожки. Карфакс следил за наездницей взглядом до тех пор, пока она совсем не скрылась из виду. Затем, заметив, что расторопная молодая женщина, похоже, занялась своими делами, он приступил к своим.
Но дальнейшая работа над картиной совершенно не клеилась. Карфакса периодически беспокоила проблема обзора. Несколько раз он оставлял мольберт и, возвращаясь в дом, поднимался по змеиной лестнице в свою комнату – поразмышлять и приноровиться. Хотя он мало что смыслил в ориентировании на местности, казалось достаточно ясным, что его комната выходила на юг, а также то, что южный фасад дома находился за его спиной, когда он рисовал. Но, подняв взгляд с маленькой террасы, где стоял его мольберт, он совершенно не мог ни определить, из какого окна только что смотрел, ни понять, как какое-либо окно могло явить такую чудесную воздушную панораму. И когда он выглянул из своей спальни, из-за конфигурации дома и фасада он не смог увидеть своего мольберта; а находясь внизу, он заметил, что три части сада, соответствующие трем фасадам дома, в которых не было входной двери, казались до странности похожими или даже идентичными. В конце концов он прибегнул к следующей хитрости – вывесил полотенце из окна своей спальни, загодя вымочив его в воде из кувшина и оправдав тем самым абсурдную процедуру в глазах горничной. Сохраняя иллюзию собственной крайней нормальности, он также застелил кровать пледом. Но стоило ему спуститься в сад, как обнаружилось, что полотенце мокрой грудой лежит на земле – и совершенно почему-то неясно, из какого именно окна оно только что выпало; претендентов напрашивалось сразу несколько. Чувствуя легкое раздражение, Карфакс взбежал по лестнице – уже в пятый раз после ухода Ариэль, – и столкнулся на ней с юркой горничной в сером, расторопной и вездесущей – и, вопреки неприметному наряду, очень заметной.
Вернувшись в комнату, он впервые почувствовал неподдельный страх – ибо стоило ему решиться на случайный взгляд в окно, как сразу стало ясно, что вид изменился снова. Карфакс чувствовал тошнотворную дрожь, видя побеленный маленький домик – хижину рыбака, надо полагать, – на краю далекого утеса, где совсем недавно, менее десяти минут тому назад, он мог поклясться, не было ничего. Все его тело тряслось, когда он кое-как примостился в кресле и слепо вцепился в разворот газеты, в который обернул домашние тапочки. Пытаясь успокоиться, он прочел первую попавшуюся на глаза колонку – хотя рука его дрожала так сильно, что буквы плясали перед глазами, превращая текст в абракадабру: «Сия сцена в Палмпонте: традиция с нами за сонаследование рогизтов» представало там, где читалось «Сенсация в Пламптоне: администрация за восстановление дороги». Глянув на дату, Карфакс убедился, что газета вышла чуть больше недели назад, а не в каком-нибудь далеком будущем, – и ощутил, что мир встает на место. Уверенность в здравости ума, хоть и отдающая слегка типично английской желчью, вновь вернулась к нему.
Должно быть, невнимательность сыграла с ним дурную шутку. Конечно, рыбацкий домик всегда там стоял – просто он только сейчас его заметил.
Он спустился еще раз; еще раз пробежал мимо горничной в сером, ныне начищающей доспехи, красующиеся на площадке первого этажа. Что-то в пропорциях и формах этого экспоната показалось Карфаксу смутно знакомым. Ну конечно, образ Ариэль, сделавшийся еще милее сердцу, вновь настиг его. Уже несколько раз после встречи с ней он улавливал восхитительные оттенки и отголоски ее образа и присутствия там, где ничего подобного не могло быть… кроме как для безнадежно влюбленных.
Он вернулся в сад и решительно принялся рисовать. Мысли о дальнейших опытах с перспективой вылетели из его головы. Его утомленные нервы сами отреклись от малейших проявлений сознательной тревоги по поводу меняющегося пейзажа, этого единственного
