Стефани Бодин - Садовник

— Они пожертвовали детьми ради бессмертия.

Соломон ответил не сразу:

— Мне не нравится слово «пожертвовали». Дети хорошо развиваются и станут полезными членами общества, проживут плодотворную жизнь здесь, в «Тро-Дин». Их жизни сыграют важную роль для будущего нашей планеты.

— А вы сами не хотели сохранить свои гены навсегда? — спросил я.

Что-то пугающее мелькнуло в его глазах.

— Если бы твоя мать согласилась, ты, конечно, стал бы частью эксперимента. Ты тоже участвовал бы во всем этом.

Спасибо, мамочка!

Я ничего не ответил — просто не знал, что сказать.

— Еще не поздно принять участие. Я мог бы отправить тебя в лучшие учебные заведения, и, вернувшись, ты бы стал помогать мне во всем.

— И моя жизнь была бы устроена.

Он кивнул:

— Тебе не пришлось бы ни о чем волноваться.

Почему-то его слова не доставили мне той радости, которую испытал Чарли Бакет, когда Вилли Вонка предложил ему шоколадную фабрику.

— А как же мама?

Соломон улыбнулся:

— Да, ей… тяжело. Я знаю ее лучше, чем ты. У нее блестящий ум, и я буду счастлив, если она вернется. В конце концов, она ушла только из-за тебя.

Внезапно хлопнула дверь, и я подпрыгнул от неожиданности.

С перекошенным от злости лицом в комнату влетела Ева:

— Пытаешься завлечь его?

— Я просил оставить нас одних! — рявкнул Соломон.

— Что я и сделала. Похоже, слишком надолго. — Она указала на меня: — Может быть, он твой сын, но ты о нем практически ничего не знаешь. А ей вообще нельзя доверять. Как ты можешь предлагать всё, всех нас, ему?

Как она узнала?.. Затем я взглянул на зашторенное окно позади стола. Наверное, сидела в комнате с книгами и подслушивала. И винила во всем мою маму.

Я встал.

— Послушайте, я не хочу иметь ничего общего с этим местом.

— Это ты сейчас так говоришь. — Ева обернулась ко мне, руки в боки. — Подожди. Как только начнется все то, о чем он тебе рассказал — войны, эпидемии, голод, — ты станешь ломиться сюда… — Она махнула рукой в сторону стола: — А он встретит тебя с распростертыми объятиями.

Ева принялась расхаживать по комнате, разговаривая то ли сама с собой, то ли с нами.

— Я знала, что это возможно, всегда знала. — Она остановилась и посмотрела на отца. — О первом этапе ты ему не рассказал, так? — Это было скорее утверждение, не вопрос.

— Что за первый этап? — спросил я.

Ева скрестила руки на груди:

— Рассказывай, или расскажу я.

Соломон выглядел взбешенным.

— Какая сейчас разница?

Она едва не рассмеялась:

— Хочешь передать ему все, не рассказав о первом этапе?

— Что за первый этап? — повторил я.

Внезапно Соломон подался вперед, словно от боли.

Ева подошла к столу:

— Соломон? Тебе плохо?

Он кивнул.

Женщина взяла коричневый флакон и вытряхнула несколько таблеток.

— Вот, возьми.

Он отмахнулся.

— Возьми!

Вздохнув, он принял таблетки и начал рассказ:

— В основе первого этапа лежала идея, что мы можем сделать из человека автотрофа, не затрагивая генетики. Понимаешь, сначала я действительно думал, что человек способен развить способности автотрофа с помощью собственных ресурсов.

— Как становятся автотрофами голожаберные моллюски?

Соломон кивнул, в глазах мелькнула гордость. Я почти порадовался, что произвел на него впечатление.

— Итак, — продолжал он, — примерно десять лет мы пробовали всевозможные лекарства и мази местного действия — считали, что все зависит от кожи, самого большого органа.

— Но это не сработало, — предположил я.

— Да. — Соломон поднес руку к глазам и принялся тереть их. — Мы поняли, что нужно идти дальше, работать с системой кровообращения. Изменить сам образ жизни.

— Это было до… — Я не знал, как произнести это слово. — До теплицы?

Он кивнул.

— В то время ставить опыты приходилось только на себе. Просить кого-то другого я не мог, так что…

Он вытянул руки вверх, и стало видно татуировку.

Я подошел ближе:

— Голубянка Карнера?

Нахмурившись, Соломон посмотрел на свою руку:

— Откуда ты знаешь?

— Доктор Эмерсон сказала, что такие татуировки были только у автотрофов. — У меня затряслись руки, сердце стало учащенно биться.

Он кивнул.

— Если это правда, значит…

Я заставил себя подойти к столу сбоку.

Из отверстия в полу под подиумом шел пучок серебряных проводов. Вместо нижней части тела у Соломона была масса таких же перекрученных проводов и трубочек с зеленой жидкостью, которые начинались там, где заканчивалось туловище.

Открыв от изумления рот, я отпрянул назад и вытянул руку, ища, за что схватиться.

— Да, Мейсон. — Он указал на себя. — Перед тобой первый в мире автотрофный человеческий организм, полученный методом генной инженерии.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Хочешь знать, как это случилось? — спросила Ева.

В ответ я смог только кивнуть.

— Мы начали замещать часть его крови веществами, усиливающими фотосинтетическую активность, — органическими, полученными из растений. Постепенно организм привыкал, и мы увеличивали долю этих веществ, пока их не стало больше, чем самой крови.

— Однако мы допустили ошибку, — перебил ее Соломон. — Мы не учли, что органические материалы распадаются. Да, я был способен фотосинтезировать, но на это уходили все силы. Поэтому мы перешли ко второму этапу — приучали детей обходиться все меньшим и меньшим количеством пищи, чтобы проверить, достигнем ли мы цели до того, как ввести им органические вещества.

— Получилось? — спросил я.

Он покачал головой:

— Органические вещества все равно распадались, мы оказались бессильны. И попробовали отменить первый этап: избавили мой организм от фотосинтетических веществ. Система кровообращения привыкла к ним и больше не могла функционировать самостоятельно, циркуляция крови в ногах нарушилась. — В голосе Соломона не было слышно и тени волнения. — Началась гангрена. Теперь я навсегда подключен к аппарату, поставляющему свежие органические вещества на замену старым.

— И принимаете лекарства? — Я посмотрел на флакон, который Ева все еще держала в руке.

Она заметила мой взгляд:

— В последнее время он плохо себя чувствует. Таблетки помогают. — Ее слова прозвучали почти как оправдание.

Соломона, похоже, не волновало, чем этот эксперимент закончился лично для него. Он потерял ноги. И сына. С другой стороны, возьмем, к примеру, мой шрам — мне тоже легче держать чувства при себе.