Сергей Дубянский - Деревянный каземат

– И как это происходит?

– Честно говоря, в теории я не силен, но практически знаю, как все делается. В один прекраснейший, изумительный миг вдруг начинаешь ощущать себя слишком сильным; хочется вырваться из плоскости, ограниченной рамой, и если к этому времени ты уже выбрал подходящее тело… Сначала это тяжело – столкнуться с конгломератом чужих мыслей и ощущений, но ты подавляешь их, и жертва незаметно становится тобой. После этого начинается нормальная, полноценная жизнь; потом ты старишься и умираешь, но пока цела картина, тебе есть куда вернуться, и сразу начинается новый цикл подготовки.

– Нормально, – Костя покачал головой, – только объясни, зачем вам это?

– Что, именно? – удивился голос.

– Ну, вечная жизнь. Вы ведь, насколько я понимаю, не делаете ничего такого, во имя чего стоило бы веками коптить небо. Что ценного вы сохраняете в своей памяти? Может, если б вы начинали «с чистого листа», получилось бы что-то более толковое? А так… попался ты глаза мастера, и он запечатлел тебя. Сам ты что, стал гениальнее? Что толку в твоей вечности?

– Вечность – это смысл жизни. Надо просто жить.

– И все? – скептически усмехнулся Костя, – это напоминает мне придурков – сторонников «здорового образа жизни», которые отказывают себе во всех мыслимых и немыслимых удовольствиях, чтоб только прожить подольше. Меня всегда интересовало, для чего им эта длинная, скучная жизнь?.. – Костя, решил, что спор, скорее всего, зайдет в тупик, и его пора заканчивать (любая религия требует одного-единственного допущения – Бог существует, а здесь сплошные допущения при весьма сомнительных фактах). Поэтому он сказал, – ладно, так что тебе от меня надо?

– Во-первых, я хочу поскорее выбраться на свободу; во-вторых, максимально защититься…

– Так выбирайся! Я-то здесь при чем?..

– Все зависит от тебя, – «вампир» тяжело вздохнул, – я думал, мой сын более просвещенный…

– Кто?! – Костя привстал. Подобные заявления переходили даже рамки допущений, но и как избавиться от навязчивого голоса он тоже не знал, – значит, ты у нас, получается, Степан, да? – спросил он с издевкой.

– На какой-то момент, да. Но у меня не было другого выхода. Знаешь, почему мы все завидуем Джоконде? Потому что она висит в Лувре, и на нее приезжает глазеть весь мир. Перед ней всегда богато накрытый «стол»… а я? Пока я висел во дворце Карла (если ты не в курсе, Ван-Дейк являлся его придворным живописцем), все было совсем неплохо. Я уже начал подыскивать себе подходящий объект, но вмешалась политика. Парламент не дал денег королю; король разогнал парламент, и началась гражданская война. Потом пришел Кромвель со своими индепендентами… в общем, почитай историю, если интересно. 30 января 1649 года Карла казнили. Дворец изрядно разграбили, и я оказался у одного из новых победителей. Потом, кстати, его тоже казнили… Эта история длинная и печальная, потому что в настоящий музей я так и не попал, осев в частной коллекции одного немца. А что такое частная коллекция? Кто ее видит? Из кого там выбирать, кроме членов семьи? Хозяин же был глубоким стариком, сын его хромым калекой, еще лакеи потомственные; женские персонажи меня никогда не привлекали, а так хотелось жить нормально!

Я все надеялся, что хоть наследники догадаются продать меня в музей, но даже, когда они практически разорились, то продолжали хранить портрет, как семейную реликвию. Я так и переходил из поколения в поколение, созерцая полутемную лестницу, где люди появлялись раз в три дня. Достаточно сказать, что за три столетия мне удалось пожить-то всего пару раз. Но потом стало еще хуже. Окончательно обнищавшие потомки съехали из особняка в крохотный домик, естественно, забрав меня с собой, и забросили на чердак. Это было жуткое время.

Ситуация изменилась, когда началась Вторая мировая война. Меня наконец-то извлекли с чердака и поменяли на хлеб. Так я вернулся к людям. Через чьи только руки я ни прошел, но был безумно счастлив, потому что постепенно обретал силу. В тот момент, когда понял, что готов к материализации, я оказался в России – раненый солдат привез меня в свою деревню. Конечно, он ничего не понимал в живописи, но я сумел внушить ему, что мой портрет бесценен. (Мы же можем общаться с людьми, даже не имея тела, только нам самим от такого общения никакой радости).

Солдат вскоре умер, а я остался. Меня очень устраивало то, что в этой крохотной деревушке царил относительный мир. Везде ведь шла война, а мне очень не хотелось, обретя такую долгожданную новую жизнь быстренько с ней расстаться, поэтому я выбрал единственного оставшегося там мужика и занял его тело. Это было совсем несложно – тот даже не сопротивлялся. Проблема возникла только с русским языком. Я очень долго не мог его освоить, и поэтому молчал. Все даже думали, что тот мужик онемел, но зато, как я наслаждался жизнью, с каким удовольствием работал!.. Короче, я так увлекся, что не уследил, когда случилась беда. Вдова солдата, который привез меня, безграмотная дура, закрыла картиной разбитое окно. Через два месяца мое изображение практически уничтожилось, и, вот, тут мне стало страшно – возвращаться-то фактически некуда. Конечно, какое-то время я мог сохранять индивидуальность в изуродованном портрете, но во имя чего? Все равно в обозримом будущем пришлось бы слиться с безликой массой. Тут только я понял, почему Рембрандт запечатлел свою Саскию такое множество раз – на всякий случай; если не повезет одной картине, останутся другие. А жалкий придворный медик не мог рассчитывать, чтоб с него делали несколько портретов. Это удел королей и родственников. Но я придумал выход. Риск, правда, существовал, но это лучше, чем ничего – я решил, что у меня будет сын, который станет великим живописцем, и создаст множество прекрасных портретов своего отца. Это же так естественно! Надо только выждать время, не потеряв себя!..

Правда, во всем возникают непредвиденные обстоятельства. Для начала, «темные» крестьяне посчитали меня бесом и безумно боялись, поэтому на роды к твоей матери вызвали священника. Сам я спокойно относился к церкви, даже посещал, иногда, но я испугался, как бы тот священник не признал моего сына «бесовским отродьем» и не повелел избавиться от младенца. Пришлось священника убить, а заодно и повитуху – на всякий случай.

– Как убить? – растерялся Костя, уже смирившийся с тем, что лучше безропотно слушать, ибо каждый вопрос привносил поток новых пояснений, ничего так и не объяснявших.

– Обыкновенно. Косой. Но это была необходимость, мера безопасности, так сказать. Пришлось самому принимать роды, не зря ж я все-таки был медиком. И тут выяснилось, что родилось вас двое. На братьев я не рассчитывал, но решил, что два шанса даже лучше, чем один. Хотя, помню, тебя я выбрал сразу… Да, оставил я вас с матерью, а сам ушел в лес, иначе б за убийство меня наверняка расстреляли, и пришлось бы сразу возвращаться в портрет, от которого мало что осталось, и как быть дальше? Ждать, пока его, в конце концов, выбросят?.. Нет, мне надо было жить, чтоб вырастить из тебя художника – жене б никогда не пришло такое в голову. Она баба примитивная, хотя и добрая. Мне с ней жилось неплохо, но для нее предел мечтаний – агроном или бухгалтер, в лучшем случае. Представляешь, чего мне стоило отправить ее в город, да еще заставить отдать тебя в художественную школу?.. Правда, я ей тоже кое-что пообещал – подумал тогда, если все получится, ты ж напишешь и ее портрет. Это в порядке вещей – портрет матери.