Последний читатель - Сева Голубев
Первый рубеж – подъездная дверь.
Домофон, разумеется, сдох. Кнопка выхода – теперь просто декорация. Видно, экономили на аккумуляторах, как обычно. Страна у нас щедрая: на откаты хватает, а на запасной источник питания – нет.
Ключи, что я по привычке сжимал в кармане, оказались ненужной побрякушкой. Запирал, понимаешь ли, по инерции. От кого? От марсиан, что ли? Или от призраков прежней жизни? Кто теперь полезет воровать мои старые тапки и книги с пометками в полях?
К счастью, окна в подъезде всё ещё открываются вручную. Спасибо советскому железу – живучее оно, в отличие от всего остального. Колени, хоть и скрипят, но ещё держат. Спрыгнул, как партизан. Не без мата, но справился.
Всё, первую проверку прошёл.
Но изменился ли я, как герой какого-нибудь плоского романа?
Ага, щас. (Ха-ха.)
На улице воздух оказался другой. Не городской – деревенский почти. Прозрачный, чистый, непривычный. Пахнет весной, сыростью, забвением.
Добрался до супермаркета. Стекло вдребезги, кто-то заранее позаботился, чтобы двери были "гостеприимны". На коврике – кирпич, всё как положено.
Я думал, там будет голо, но внутри – почти как раньше. Если не считать вони от сгнивших помидоров, размороженной рыбы и луж кровавого киселя у мясного отдела. Видно, генератор, если и был, давно приказал долго жить.
Собрал всё, что нашёл: макароны, тушёнку, крупу, горсть конфет. Воды – сколько влезло. И вперёд – домой. Пока ноги не передумали.
7 апреля, вечер
Как только разобрал мешки, меня осенило: готовить-то на чём, старый дурак? Ни газа, ни воды. Кухня – музей бесполезного быта. И что я себе думал, таща эти пакеты, надрывая спину, как последний ишак?
Настолько поразила меня собственная ограниченность, что я минут тридцать лежал на полу и хохотал в голос, уткнувшись лицом в пачку спагетти, как в грудь вернувшегося с войны друга. Ещё чуть-чуть – и стал бы этой макаронине имя давать.
Когда отпустило, когда отдышался и смахнул слёзы (которые, понятно, вовсе не от отчаяния), накатило странное, липкое чувство. Где-то между страхом и стыдом. Как будто я – крыса, загнанная в угол. Только угол – это целая планета, и выхода нигде нет.
9 апреля
Не хочу писать. Не хочу вставать. Не хочу даже есть, хотя запасов – как у старой белки, которая перехитрила всех и зачем-то выжила в ядерной зиме.
Таз из нержавейки, который я с пафосом водрузил на лестничной площадке и пытался превратить в очаг цивилизации, или хотя бы подогреть в нем чайник, теперь стоит, как обугленное надгробие моей глупости. Пусть стоит. Всё это – бессмыслица, театральная сцена без зрителей.
Истории – говорят, они делают нас людьми. Вот только кому теперь всё это рассказывать? Эти записи – мои бормотания в пустоту. Протез общения. Нелепая имитация связи, которую я сам всю жизнь презирал. Теперь вот осталась только она. Да и то, с каждым днём выходит всё хуже: буквы дрожат, как и руки, а мысли путаются, как старые провода в ящике стола.
Она исчезла.
Последняя?
Иногда думаю: может, в первые дни случилось что-то масштабное, грандиозное, эвакуация например, а я – проспал. Вот ведь ирония. Всю жизнь чурался людей. После смерти Шарика вообще почти не выходил из квартиры. Всё раздражало: шум за стенкой, детские вопли, грохот лифта. Я тосковал по тишине, и вот – получил.
Полную. Абсолютную. Финальную.
В начале я даже в окно не смотрел. Всё казалось прежним – до смешного знакомым.
Я думал, что видел всё. Читал обо всём. Мировые войны, холокосты, революции, катастрофы. Кровь и слава. Мир разваливался уже тысячу раз, а я всегда оставался наблюдателем. Пассивным, но гордым. Мне казалось, я выше этого. Мол, человек с книгой в руке не участвует в ярмарке безумия.
Но теперь… Мне кажется, я пропустил нечто важное. Самое важное.
Только понять бы – что именно.
9 апреля, позже
Стоило только поставить точку в последней записи – и на меня, как из-за угла, выскочила мерзкая, цепкая мысль. Не новенькая, нет. Она уже бродила где-то на задворках черепа, но теперь решилась: выпрямилась в полный рост и нависла надо мной. Уперлась взглядом.
Я пытался не думать. Тишина старалась за меня: била в голову, как отбойный молоток. Вот сижу, снова хватаюсь за ручку, хотя пальцы увешаны мозолями.
«Была ли она последней?» – написал я.
И вот тут – мороз по хребту. Не от сквозняка, а от следующей мысли:
А была ли она вообще?
11 апреля
Вышел. Не за едой. Просто… размяться, если это слово ещё применимо к такому старому и мерзкому существу, как я.
Беру тебя с собой, тетрадка.
На случай, если случится нечто достойное записи. Память ещё работает, пусть и с перебоями, как старый холодильник. Но всё же лучше черкнуть сразу, пока впечатления не выцвели, как старые фотографии – вроде бы все помнишь, а попробуй описать – туман.
11 апреля, позже
Чёрт меня дёрнул идти сначала в ту квартиру. О чём я только думал?
Руки трясутся так, что, боюсь, потом и сам не разберу, что здесь нацарапал.
Пошёл к соседям сверху. К тем, что всегда шумели. У них было двое детей – мальчишка и девочка. Их игры гремели у меня над головой каждый вечер: скрип половиц, грохот, топот. Родители тоже не отставали – отец всё что-то сверлил, мать орала песни в душе, а бабушка звонила в дверь с вопросами про воду, батареи, интернет.
Осознание ошибки начало подкрадываться ко мне, как только я ступил на лестницу.
Странно… Я прожил в этом доме столько лет, но никогда не поднимался выше своего четвёртого этажа. Может, эти ржавые разводы на стенах были здесь всегда? Точно так же, как маркерные надписи, усеявшие подъезд – следы нашкодивших школьников, которые давно уже сами стали родителями. Я годами проходил мимо них, не глядя.
Я успокаивал себя этой мыслью, упрямо закапывая вглубь истинное понимание.
Стены были измазаны засохшей кровью.
Дальше было только хуже.
Время от времени я выкрикивал в пустоту:
– Есть кто живой?
Тупо, конечно. Голос дрожал. Словно чужой. В ответ – только шорох ветра через приоткрытое окно.
– Идиот! – выругался я, когда по привычке ткнул пальцем в кнопку дверного звонка.
Я долго стучал. Мне не хотелось подниматься выше. Я мечтал, чтобы всё закончилось прямо здесь. Чтобы соседский мальчишка наконец-то пискляво отозвался через дверь, сообщил, что родителей нет дома, а ему не разрешают открывать незнакомцам.
Я бы мог с
