Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле

– О чем ты думаешь, когда со мной? – с придыханием поинтересовалась Мансарда.

– О браке между мужчиной и женщиной. Муж вернулся?

– Нет. Все в поиске острых ощущений. Я здесь, а он там, где-то на новой квартире прячется. Однажды мы снова станем жить вместе, и я навсегда заберу нашу дочь у его родителей.

– Что ты врешь ей?

– Вру, что много работы.

– Плохо врешь.

Сквозь задернутые шторы просочился взгляд солнца, и сирены гудок наполнил дневную комнату. Шуга ощутил совестную нелепость, это ощущение сопровождалось желанием выпить воды вместе с морозной апельсиновой фантазией, но та унеслась мечтой, после того как он понял, что все вышло отлично. Он улыбнулся, бросив забывчивый взгляд на бутылку, схватился за голову, осознав просмотренный сон, вспомнил Андрея, и в ту минуту ему захотелось куда-нибудь убежать, его терзало волнение оттого, что, возможно, тот еще жив. Или он так хотел бы, чтобы тот был еще жив. Больная иллюзия. «Да если бы ты был жив, все было бы иначе. Единственный, кто был за мной, и все тот же, кто привел меня…». Он перевернулся на другой бок и, меланхолично вздохнув, трепетно загрузился, всматриваясь в кремовую ткань постельного белья.

– К чему снится снег?

– К лету в Каннах.

– Скажи, ты говорила про то время, когда ты снова станешь жить с мужем, – а о чем вы будете вспоминать в старости?

– О прожитой жизни.

– Вот так лежать вместе на одной кровати и вспоминать о том, кто с кем путешествовал?

– Да. Нашу жизнь.

– То есть он будет вспоминать свое, а ты свои поиски острых ощущений. И кто кого больше сделал?

– Что значит, кто кого?

– Так и значит. Кто кому лапши навешал больше, но это уже неважно, вы же семья… И я, наверное, друг вашей семьи.

– Редактор, сворачивайте ваш профессионализм, вы по-прежнему правы, день сегодня неуклюже поворотлив…

– Ты когда-нибудь бывала в Западной Антарктиде?

– Что за вопрос? Я даже не знаю, где Восточная на карте.

– А я был, – промолвил он в пустоту с сожалением, когда Мансарда скрылась за поворотом коридора. Он будет слушать ухом психолога все ее девичьи вымыслы и глупые идеи, доносящиеся выкриком из кухни. Она будет уверена в том, что ему все отчетливо слышно. Сахарный еще недолго будет лежать с руками по швам, одинокой игрушкой на ее постели. Отпуская дым, возвращаться мысленно в сон, наивно понимая, что впереди его ждет что-то важное и далеко не последнее.

Соображений много, уже весной в город завезут Роллс-ройсы, и в разделе культуры восторжествует некролог. Шуга смешно поправит пальто в окружении заполненного вагона метро, поймав себя на том, что еще не отмечен знаком Пастернака. Ждет весны с особым интересом. Весной звезды виднее в небесной чистоте, и в его голове уже выстроилась очередная обсерватория.

– Мэм, не будете ли вы так любезны продать мне пиво! – положив замусоленную грязную мелочь в пластмассовую тарелку, некто уже давно пьяный развязно вгляделся в ответчика и, не смея попрекать за обшарпанный прилавок, услужливо облокотился. Женщина забеспокоилась, углубляя овал лица во второй подбородок, усиленно бросая луч белого кружевного кокошника продавца в дергающееся лицо покупателя.

– Какое? – ответила недовольная тетя в розовой помаде.

– Ну, Мэм… Смотря, сколько там…

Продавец подчитала количество мелочевки, и визуально сплюнув, чопорно сбросила все в серую кассу. Человек в загнивших джинсах с надписью PINK FLOYD на выгрязненной черной куртке трагично забрал свою бутыль и вышел в снег дня.

«Воля… Это понимаешь… Возможность отказаться от того, к чему привертелся, возможность уйти от того, к чему тянет. В общем, сила. Внутренняя сила, и не больше. И ничего из того, что на тебя способно повлиять, воля – это твой сильный шанс, дружище». Сказал человек в прогнивших джинсах, выклянчив мелочь у Сахарного. После загляделся на бутыль, и свернул своей дорогой, оставив Шугу на распутье.

Открыв темную вишневую дверь с золотистым номером – 153, Шуга заведомо отметил, что за телефон не платил уж как несколько месяцев. «Или платил? Черт возьми, не помню! Я все забыл в этой мутной веренице русской зимы, все эти резкие изменения вырубили мое гражданство, и я превратился в груз бесплодных размышлений режущих меня своим началом и пустотой». Загорается легкий сизый фонарик в тишине благородной прихожей. «Это часть моего условия к жизни. Это красиво, когда приползаешь домой».

Он вешает пальто, вдохновлено приветствуя своего гостя: «Креветка! Я уже здесь, и с не пустыми руками. Буду тебя кормить, дурака такого! И на что ты мне сдался? Извини, что явился уже днем. Впрочем, можешь не отзываться… Сейчас, я расскажу тебе, где я был. Во-первых, древний римский театр не такой уж и древний, как кажется. Завтрак в позолоченных санях… и почти бессмертная Антарктида была прополота мной в два счета, и еще, знаете ли, моя любимая мансарда, полная складного блюза, разыграла этим утром full house. Ты, наверное, спишь?!».

Шуга насторожено прошел в глубину коридора, отворил спальную комнату, но там никого не оказалось, только вмятость человеческих частей на постельном покрывале искажала чистоту.

«Креветка, ты убрал комнату? Молодец…».

Развернувшись, Сахарный постучал по двери свойственным ему нервозным кулаком, снова оглядел коридор, символично заглянув в соседнюю комнату. В комнате пролетела блуждающая пылинка, и он задумался: «Откуда пришла летняя пыль? Я чувствую ее лето». Завернул за угол, осмотрев ванную, вышел в кухню, прежде проверил туалет и еще встроенный японский шкаф. «Ты где?», – спросил, сомневаясь в себе, – «Выйти он явно не мог, если только через окно, так ведь девятый этаж, знаете ли, высоковато». Включив сизый свет в ванной комнате, заметил, что на стаканчике слегка метнулась пластмассовая бабочка, а после наперекор всякой физике, резко отвалившись, соскочила с полки. Шуга поднял ее и положил подле вычищенной сухой раковины. «Дурдом, сейчас я беру мыло и мою руки так тщательно и досконально, словно предостерегаю себя. И думаю, что здесь кто-то был, кто-то еще. Бросаю взгляд в сторону коридора в поисках ответа».

Сахарный всматривается в руки, вода охватывает действие, боясь всем своим духом, он что-то понимает. «Не могу смотреть в зеркало, не могу…». Раздается музыка старой, детской новогодней открытки, что спряталась в комоде коридора еще три года тому назад.

«Кто-то забыл ее у меня из старых друзей. Где она теперь?». Он поднимет лицо, и песня открытки замолкнет, его внимание затянет узенький шкафчик, где расположились их общие с соседями ржавые трубы. Шуга сбрасывает капли, берет полотенце, натирая им каждый палец своей руки, и не хочет продолжать. Через мгновение он резко повесит полотенце на плечо, машинально откроет дверцу шкафчика, спрятанного под ковром черно-белого кафеля. Ему сделается странно и неестественно, он не станет задавать вопросы, когда увидит человеческие ноги, да еще прикрытые трусами, а дальше ясный пупок Креветки. Сплошное дрожащее белое тело. «Или он мертв, или он сошел с ума, в любом случае мне страшно». Шуга хлопнет его по ногам с криком: «Вылезай! А ноги, ноги, теплые…». У Креветки задергается живот, он свернется, вылезая уже почти наполовину. Шуга схватит его в охапку, и, сотрясая с душевной злостью, прижав к холодной стене – возненавидит.