Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

Животина сидела на троне из мха, скрестив ноги и обхватив руками щиколотки. Спиной она опиралась на стволы дубов. Ее взгляд был устремлен в несуществу­ющую бесконечность. Она так органично вписывалась в окружающую природу и казалась такой совершенной, что ее нищенская одежда казалась неуместной. Не будем наивными: я прекрасно сознавал, чего хочу, еще до того, как снял с нее свитер. Мне предстояло скоро умереть, а перед смертью моральные устои рассыпаются в прах. Животина представлялась мне куклой, наиболее напо­минающей женщину из всего, что меня окружало. Сто­ны этого тела день за днем, в течение нескольких меся­цев сделали меня безразличным к моральным запретам.

Однако то, что случилось потом, оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Я думал, что наше сово­купление будет коротким, резким и грубым. Вместо это­го я достиг оазиса. Сначала холод ее кожи вызвал у меня дрожь. Но затем соприкосновение наших тел привело к тому, что их температуры уравновесились в какой-то неизвестной мне доселе точке, там, где понятия «холод» и «тепло» теряют смысл. Ее тело казалось живой губкой, оно исторгало дурман, изничтожая меня, как человечес­кую личность. О Господи, какие минуты! Все женщины мира, праведницы и шлюхи, были перед ней не более чем пажами во дворце, куда им навеки закрыт доступ, учениками мастеров еще не изобретенного ремесла.

Быть может, это соприкосновение открывало некую ми­стическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал ее, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребя­ческая: Европа живет жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утонченности любовного ис­кусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрека, ни боли, ни меркан­тильности публичного дома, ни самоотрешенности любовников. Она сводила тела к их единственному исход­ному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.

Мужчина моего возраста, где бы он ни жил, обычно уже имел возможность познать любовь и ненависть. Он пережил дни грусти и редкие минуты красоты, вкусил дух соперничества, нашел друзей и врагов. Ему удалось достичь каких-нибудь успехов и пережить многочислен­ные поражения. Даже здесь, на маяке, мне было дано увидеть ужаснейшие картины агонии и ада. Однако че­ловек не всегда может познать предельную страсть. Миллионы людей прожили свою жизнь и умерли, не встретив существа, обладающего этим даром, который в этой животине был так естественен и прост. До сих пор мое тело получало удовольствия, как добропорядоч­ный буржуа – дивиденды с капитала. Она же через наслаждение помогла мне почувствовать собственное те­ло: оно словно отделилось от меня, разрушив связь между личностью и наслаждением, которое я чувство­вал так, словно оно было живым существом. Всему на­ступает конец, даже тому, что я пережил с ней. Когда мы потушили страсть, у меня создалось впечатление, что передо мной открылись вершины человеческого опыта за пределами наслаждения.

Моя личность медленно возвращалась на свое место. Я моргал, словно это помогало моему переходу в обыч­ное состояние. Понадобилось несколько минут, прежде чем я снова мог различить температуру, ощутить запахи и цвета предметов вокруг. Она не поднималась со своего места, смотрела в небо и лениво потягивалась. «В чем тут ошибка?» – спросил я себя, не понимая ни своего во­проса, ни причины, его вызвавшей. Только что это про­изошло со мной, я был кем-то другим. Смутное ощущение нелепости происшедшего овладело мной. Я чувствовал себя по-идиотски униженным. Меня одо­левали сомнения, я не мог классифицировать свой опыт, а она спокойно потягивалась, как кошка. Я собрал вещи и направился к маяку. Она увидела, что я ухожу, и пошла за мной, соблюдая некоторую дистанцию. Мне хотелось возненавидеть ее.

Когда мы пришли на маяк, оказалось, что Батис пере­смотрел свою позицию. Как всегда молчаливый, он не решался сообщить мне об этом. В некоторых вопросах Кафф был очень гордым и не мог признать, что его нако­нец убедили идеи, с которыми он раньше был не согласен. Он подошел ко мне и начал разговор, а это могло означать только одно: ему хотелось вернуться к вопросу о взрывчатке. Я все еще был не в себе и довольно долго не реагировал на его слова. Наконец я сказал:

– Есть такая ирландская притча, которая отдаленно напоминает вашу немецкую историю. Один ирландец, оказавшись в темной комнате, на ощупь ищет керосино­вую лампу. Находит ее, зажигает и видит, что в стене на­против есть другая дверь. Он быстро открывает ее, пере­ступает порог и закрывает ее за собой, забыв в первой комнате керосиновую лампу. И тут ирландец обнаружи­вает, что снова оказался в темной комнате. Эта история может повторяться бесконечно: упрямый ирландец ищет керосиновые лампы, зажигает их, переступает по­роги и закрывает за собой двери, забывая прихватить лампу. Все время вперед и вперед, в новую темноту. На­конец, упрямый ирландец попадает в комнату без две­рей, как мышь в мышеловку. И знаете, что он говорит? «Слава Богу! Это была моя последняя спичка». – Тут я повысил голос: – Я не такой, как персонаж этой истории, Батис, не такой! Пятьсот чудищ будут уничтожены сра­зу, а может, шестьсот. Или семьсот. Как это вам?

Он еще некоторое время посопротивлялся для вида. Однако в нем уже проснулся охотничий азарт.

– Не беспокойтесь, – пошутил я, не глядя на него, без тени усмешки. – Если мой план не удастся и нас сожрут, я приму всю ответственность на себя.

Животина сидела в уголке и чесала свой лобок.

9

В ранние утренние часы чудовища были менее актив­ны, чем в любое другое время суток. Мы пришли к этому заключению, осознав, что наш распорядок дня является зеркальным отражением их деятельности: по сути говоря, мы приспособились к тому ритму, кото­рый они нам навязывали, а не наоборот, так что следова­ло ожидать некоего параллелизма.

Мы направились к шлюпке после такой же бурной ночи, как все предыдущие. И на этот раз наша жизнь ви­села на волоске. В качестве дополнительного укрепле­ния подходов к маяку после обеда мы просверлили дыр­ки в граните, изрешетив его, и устроили настоящий ковер из кольев прямо перед входом. Больше ничего придумать мы не могли и, по правде говоря, даже не зна­ли, отпугнет наша новая ловушка чудищ или, наоборот, разожжет их пыл. Вечером они штурмовали дверь раз за разом, невзирая на свои потери, словно предчувствуя, что до победы осталось немного. Нападая целыми тол­пами, они размели наше заграждение; вязкая масса их тел ревела и билась о дверь головами, ногами и кулака­ми. Нам пришлось пожертвовать последними бутылка­ми, которые оставались у нас в запасе. Мы наполнили их смесью рома, мазута, смолы и прочих легковоспламе­няющихся жидкостей, которые были в нашем распоря­жении. Горлышки бутылок мы обматывали ватой, про­питанной спиртом. Батис поджигал их и передавал мне. Я бросал эти снаряды в чудищ. Их мокрые тела горе­ли плохо, но, по крайней мере, нам удалось отпу­гнуть их.