Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
В белоснежной светлой комнате одиноко стояла больничная кушетка, кривобокая и какая-то нечистая на фоне сияющей пустоты. А на кушетке лежал Мякишев, имя которого Коса вспомнила не сразу, потому что все, и она тоже, звали его исключительно по фамилии. Как будто он, сутулый мальчик с бровастым лицом, насупленным в тщетных попытках понять хоть что-нибудь из происходящего вокруг, не дорос до человеческого имени, не заслужил, но ведь его звали Петя.
Петя Мякишев лежал на кушетке и хныкал, а над ним нависал директор Андрей Иванович и сверкающей ножовкой пилил его узкий лоб.
— Что вы делаете?! — взвизгнула Коса.
Директор почесал щеку о плечо и бодро улыбнулся:
— Как всем известно, воспитание человека будущего иногда требует хирургических мер. Феноменально развившийся мозг Петра Анатольевича давит на череп. Достижения новейшей методики!
Ножовка все глубже впивалась в побелевший лоб Мякишева с будничным звуком, от которого у Косы свело челюсти, — вжик-вжик, сегодня на уроке трудового воспитания мы будем выпиливать по фанере, туда-сюда, вжик-вжик… Темная кровь заполняла надрез и стекала на пол.
— Голубушка, а вы знали, что работать во сне ножовкой — к заслуженному успеху? Вы согласны, Петр Анатольевич? Он теперь все понимает, все видит…
Мякишев басовито заревел, выгнулся на кушетке дугой, распахнул глаза, и лучи багрового света вырвались из-под его лохматых бровей. Они были такими ослепительно яркими, что Коса невольно зажмурилась.
— Насквозь! — выкрикнул Мякишев.
— Смотрите, смотрите, это свет разума! — отозвался ликующий голос директора. — Он проникает везде!
— Наскво-о-о-озь!
Коса проснулась, но еще почти минуту не могла открыть глаза — во сне она зажмурилась так крепко, что мышцы век свело судорогой. Кое-как она дотянулась до тумбочки, взяла стакан и, еще плохо понимая, на каком она свете, вылила его на себя, вместо того чтобы поднести ко рту.
Зато теперь она помнила свой сон.
А Петя Мякишев той ночью действительно лежал на кушетке в комнате с глухими шторами. В этот раз он «поплыл» сразу, в самом начале занятия, но директор не оставлял его в покое:
— Семью шесть?
— Сорок… — ныл Мякишев.
— Врешь, сорок два! Семью семь?
— Сорок… семь?
— Девять. Молодец, голубчик, молодец! Вот он, миг ясности, ощущаешь?
Петя ощущал. Как будто прежде он был отделен от всего остального мира стеклом, покрытым морозным узором, а сейчас подышал на него и постепенно начал различать контуры. Точнее, не он подышал, а Андрей Иванович, великий человек, — а Петя был маленьким, незначительным, и ему оставалось только повиноваться…
— Пятью три?
— Пятнадцать!
Но к горлу уже подкатывала знакомая тошнота. Ясность длилась недолго — как если бы вслед за слоем инея начало таять и само стекло. Таблица умножения, бесконечно делясь и множась, расползлась до размеров Вселенной. Мир вокруг Пети Мякишева, только-только ставший понятным, начал рассыпаться на неисчислимое множество деталей и подробностей. Все, за что он мысленно пытался ухватиться в тщетных поисках опоры, распадалось на составляющие, переставало быть похожим на себя. Не осталось ничего цельного, привычного, надежного. Он видел и ощущал, как пульсируют кишки внутри нянечки, которая подслушивала за дверью, как ускоряется танец частиц в горячей трубке лампы у него над головой, как бегут внутри стен особняка мыши, а внутри мышей по ниточкам сосудов бежит кровь…
Петя повернул голову и уставился на директора, стиснув от напряжения зубы (твердая скорлупа, уходящие в кость корешки, мягкое месиво внутри). Под окном на ветке снежноягодника (раздутые ягоды, хлопающие под ногами, брожение яда в суховатой пышной мякоти) качнулся утренний воробей (клещи на розовой коже под перьями, вибрирующие хрящики в горле, недозревшее яйцо, медленно ползущее наружу). И только Андрей Иванович оставался серым и непрозрачным.
Петины глаза потемнели, в уголках рта выступили пузырьки слюны. Лампа над кушеткой замигала, полыхнула оранжевым светом и с тихим хлопком погасла.
— Арсюша обкакался, — вдруг сказалось у Пети самой собой.
— Что? — метнулся к нему Андрей Иванович. Навис сверху, и Петя видел его белое возбужденное лицо перевернутым. — Как ты сказал?
Петя уставился на Андрея Ивановича, и снова мелькнуло бесформенное воспоминание о воспоминании — так бывает, когда звук, запах или вкус напоминают о чем-то давно и прочно забытом, но не могут поднять образ из глубин памяти, и остается только слабая рябь в сознании.
— Арсюша… обкакался…
— Ишь ты, смотреть научился! — Андрей Иванович склонился над Петей так низко, что тот почувствовал слабый гнилостный запах у него изо рта. — А можно, голубчик, не только смотреть, можно показывать. Учись!
Дыры его зрачков расширились, превращаясь в воронки, втягивая в себя маленькое существо, прятавшееся где-то в глубине разросшегося, до боли чуткого Петиного разума, — существо, которое, собственно говоря, и было Петей. Освободившись от неудобного тела, существо ускользнуло из поля притяжения Андрея Ивановича и рванулось вверх, сквозь потолок, обрадовалось терпкому рассветному холоду и хотело бежать еще выше, к птицам, в горле которых бьется хрящевая певчая трубочка. Но другое существо, большое и непрозрачное, бывшее, вероятно, Андреем Ивановичем, сбило его, схватило и потащило в другом направлении.
Они пролетели над нашим двором, и над рекой (серебристая уклейка, мазутные пятна, многовековой мусор слоями на дне), и над высоткой, едва не уколовшись о звезду. А потом все спуталось, город внизу спрятался за туманом, и только быстро-быстро мелькали облака, птицы, блики фонарей и разноцветные пучки салютов, а воздух становился то теплым, то ледяным. Когда пелена вновь разорвалась, Петя увидел внизу Красную площадь — он опознал ее по брусчатке и маленькой пирамиде мавзолея. А вот все остальное было совсем не так, как на картинках. На месте красно-рыже-зеленого, похожего на винегрет храма светился искусственный пруд, а ГУМ заменила огромная статуя солдата в шинели и с мечом. Вокруг статуи в воздухе прозрачными пузырями висели неведомые летательные аппараты. Трибуну мавзолея облепили диковинные твари — кто зеленый, кто со щупальцами. А в центре стоял лысый полумеханический человек с железной рукой. Этой рукой он неутомимо махал идущим мимо мавзолея праздничным колоннам. Люди шагали с цветами и транспарантами, как на первомайской демонстрации, и все были очень красивые, мощные, высокие, только немного одинаковые.
— Идут нескончаемые колонны будущего! — загремел над
