Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
— Да вы же сумасшедший! — опомнилась наконец Коса, и ее опять дернуло числовым тиком: — Семнадцать!
— Это вы нездоровы, голубушка. Препарат и вам был бы крайне полезен!
В этот момент в руках Андрея Ивановича неведомо откуда возник шприц с прозрачным раствором. Коса охнула и вскочила с дивана, но Андрей Иванович молниеносно подкатился к ней, толкнул обратно и придавил к скользкой обивке своим круглым телом, повторяя, что препарат изумительный, революционный, эффект превзошел все ожидания, сейчас он все покажет. Коса взвизгнула и ударила его по лицу — то ли сопротивляясь, то ли надеясь привести в чувство. В прозрачных глазах Андрея Ивановича, глазах мученика за идею, не щадящего ни себя, ни других, полыхнуло чистейшее безумие, он всадил шприц Косе в бок и с силой нажал на поршень:
— Препарат крайне полезен!
Лампа над диваном хлопнула и погасла.
Летели навстречу звезды галактики вздымались в небо рушились цивилизации восставали вскормленные молитвами боги исчезали всеми забытые. Сверкающей прямой линией яркой безупречной проходила через бесконечную историю Вселенной счастливая судьба человечества.
Это ваша заслуга профессор пели звезды
Это наша общая заслуга прошептал он теперь я вижу вижу я все вижу
В кабинете было очень тихо. Андрей Иванович и Коса полулежали на диване, тяжело дыша, доверчиво соприкасаясь телами, словно любовники, и ошалело смотрели друг на друга. Наконец Коса, чувствуя уже, как растекается по ее живому мясу неведомый раствор, пискнула, трепыхнулась. А Андрей Иванович стиснул ее запястья, прижал к дивану и ласково зашептал, что сейчас надо полежать, нельзя никуда идти, сейчас мозг под воздействием чудесного лекарства начнет переходить в особое состояние, раскрываться, как цветок, восприятие расширится. Коса увидит, как этот мир на самом деле устроен, прикоснется к его связующим нитям и поймет, что Андрей Иванович хочет своим дефективным воспитанником только добра, хочет вытянуть их из безмозглого, под себя ходящего прошлого в сияющее будущее, куда они выберутся абсолютно новыми сознательными людьми. И Коса скоро тоже обновится, а пока лучше прилечь, вот сюда, на подушечку, закрыть глаза и не сопротивляться благотворным изменениям в сознании, границы которого раздвинутся, как тазовые кости роженицы, и это, вероятно, будет очень больно, но недолго…
Потому что сразу после этого Андрей Иванович ее убьет.
Тут Коса наконец заметила, что губы директора не шевелятся, в комнате по-прежнему тихо-тихо, а доверительный шепот звучит прямо у нее в голове. И еще она заметила, что воздух стал как будто хрустальным, в нем застыли блестящими точками пылинки — хотя нет, вовсе не пылинки, а сухие кусочки эпителия, крохотные частицы кожи Андрея Ивановича, и Косы, и детей, и всех, живых и мертвых, кто когда-либо бывал в особняке-интернате. И сверкают они завораживающе ярко, но еще ярче блестит скальпель, который Андрей Иванович хранит в карандашнице. Да, именно его я сейчас возьму, раздался внутри ее головы вкрадчивый, почти ласковый шепот, возьму и воткну вам в левый глаз, рядом с вот этой милой родинкой у вас под бровью, мне нравятся женщины с родинками на лице, это так естественно и уязвимо…
Коса хрипло, негромко вскрикнула — и в тот же миг поняла, как работают ее голосовые связки. Андрей Иванович хотел зажать ей рот, но она укусила его потную руку и, отбиваясь, закричала уже в полную силу. Разорвалась прозрачная пелена застывшего воздуха, а секунду спустя под воздействием неведомой силы разлетелись вдребезги все стеклянные предметы в кабинете. Взорвались лампы, оконные стекла осыпались, очки на носу Андрея Ивановича лопнули и тончайшими осколками впились в кожу. Директор охнул и невольно потянулся к лицу руками, отпустив Косу. Она встала с дивана, вперив невидящий взгляд в какую-то запредельно далекую, но очень, наверное, важную точку. Отпихнула стонущего Андрея Ивановича, нетвердыми шагами подошла к окну, перевалилась через подоконник и исчезла в прохладном утреннем саду.
Потом ее видели еще дважды. Первым очевидцем стал собачник, около полудня гулявший возле развалин монастыря с эрдельтерьером. Внезапно он услышал звук, напоминающий тот тихий свист, который иногда издают телевизоры после выключения, и ощутил необъяснимый страх. Эрдельтерьер заскулил и лег на землю, тоже явно напуганный. Затем очевидец испытал очень странное чувство: как будто некий мысленный луч или щуп проник в его сознание, обшарил его без видимой цели и отправился дальше. Больше всего это походило на ощущения человека, выхваченного на миг из темноты ослепительным лучом мечущегося прожектора. Одновременно с этим очевидец почувствовал ужас и отчаяние, которые принадлежали не ему, а как будто транслировались извне. Он огляделся по сторонам и увидел растрепанную женщину, которая медленно брела по тротуару. Он принял ее за сумасшедшую: женщина дергала головой и невнятно разговаривала сама с собой. Странные же ощущения, испытанные на этой прогулке, собачник посчитал предвестниками пищевого отравления, от которого слег тем же вечером.
А во второй раз Косу увидела во сне задремавшая после ужина старая гадалка Авигея из нашего двора. И вздрогнула, замотала неверяще головой, поняв, что и Коса видит ее — безо всякого дара, одной силой вывернутого наизнанку разума. Она видела все — не хотела, но видела, и царапала свое перекошенное лицо, подбираясь к глазам. Под слепящим взглядом Косы Авигея почувствовала себя голой и беспомощной, даже не голой, а разъятой на составляющие, препарированной. Гадалка собрала все силы и проснулась, а потом долго еще не могла отдышаться, пила корвалол и ругалась на всполошившихся дочерей. Сон свой она забыла, осталось только смутное воспоминание о страшной женщине в монастырских руинах.
Коса и впрямь бродила среди развалин, не чувствуя ни укусов крапивы, ни битого стекла под босыми ногами. Она видела тварей земных, и подземных, и воздушных, и водяных, и тех, кто живет по другую сторону трепещущей стены, отделяющей человеческий мир от всех остальных… И мертвого игумена, своего двоюродного деда, навеки скрывшегося в монастырских подземельях, она увидела тоже.
То, во что превратился за долгие годы под землей игумен, почуяло ее взгляд, запрокинуло кверху прикрытые истлевшей черной тканью глазницы и позвало ее. Иди сюда, я дарую тебе покой, обещало оно. Глубоко под землей ты ничего не будешь видеть и слышать, я замажу твои воспаленные глаза влажной глиной, я заткну твои уши мягким мхом. Здесь темно и тихо, и никто нас не потревожит. Золотое сияние разливалось вокруг зыбкой, высокой фигуры игумена, и глухие голоса утешительно выпевали «Господи помилуй».
Коса неуклюже сползла в канаву, на дне которой,
