Джек Финней - Похитители Плоти

Джек выругался и ворчал дальше – до половины двенадцатого, когда мы проехали черно-белый знак: «Город Санта-Мира. Население 3890 человек».

Глава 12

Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть, как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили в город, где не должно было Рыть немцев, а жители вроде были настроены дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери, в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе – на этой улице я когда-то разносил газеты – я понимал, как чувствовал себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог увидеть или найти тут.

Джек сказал:

– Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая одежда.

Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств, переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:

– Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня.

Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.

Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.

– Майлз, что с тобой? – раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. – Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? – Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила:

– Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. – Она взяла меня за руку. – Майлз, в чем дело?

– Слушай, – сказал я, – я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.

Она немного помолчала, потом поинтересовалась:

– За кого ты опасаешься – за себя или за меня?

– За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде.

Бекки усмехнулась:

– А ты думаешь, что с нами это случится?

– За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь?

– Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой.

– Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, – отрезал я. – Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, – я вызверился на нее, – как бы ни было замечательно спать с тобой… рядом.

– Иди ты ко всем чертям, – засмеялась Бекки.

Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда – ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.

То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.

Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.

Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками, глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице.

Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.

А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму.

Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было не так, и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает.

– Майлз, – осторожно и тихо спросила она, – мне так кажется или действительно эта улица какая-то… мертвая?

Я кивнул.

– Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не происходит, Бекки, никто ничего не делает. Итак уже несколько дней, а может, и недель.

Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице, где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому.

Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса; так бывает поздно ночью, когда город спит.

Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше, когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах – наши шаги гулко отдавались на тротуаре – мы заметили еще три закрытых магазина.